Вестник ЧелГУ. Сер. 2. Филоло-гия. 1998. № 1. С. 60–64.
Большая часть событий итогового произведения Б. Л. Пастер-нака разворачивается на Урале. Вымышленная топонимика легко расшифровывается: Юрятин – это Пермь. Красоты уральской при-роды для Пастернака связаны с реальными событиями его собствен-ной жизни. В 1915 году он «бежал» из родного дома в запредельную глушь, спасаясь от грозящей ему мобилизации, больной, испуган-ный. Тогда, в 1915–1916 годах он все время проводил вне города, у заводчиков Збарских, ходил на охоту, посетил Кизеловские копи, а в самой Перми провел всего один день . Круг его встреч и знакомств был сознательно им же самим предельно ограничен. Урал входит в его сознание не как «территория на карте», а как особый социум, эк-зотическая страна, где все иначе, чем в привычном столичном мире. Главное здесь – странное сочетание цивилизации и девственной ди-кости. «Удушливое» имя «Урал» кажется Пастернаку прекрасным и величественным. Станция «Копи» оказывается прежде всего залитой «сладостью нагорной радуги», а уж потом вспоминается «уголь», но и он лишь знак великой дикости края:
Уголь эху завещал:
Быть Уралом диким соснам.
Уголь дал и уголь взял.
Уголь, уголь был их крестным.
Целиком пошли в отца
Реки и клыки ущелий,
Черной бурею лица,
Клиньями столетних елей.
(Станция)
Однако несмотря на чисто «художническое» восприятие края Пастернак постигает и непривычный для него оригинальный миро-порядок коренных уральцев. Огромный его интерес вызывают речь и быт Урала. «К уральским картинам, подробностям быта и говора Пастернак возвращался всю жизнь», – отмечает Е. Б. Пастернак .
Второй раз писатель оказался на Урале в 1931 и 1932 годах с модными и обязательными тогда «просвещенческими» и «пропаган-дистскими» поездками «в народ». Правда, полностью намеченную программу он выполнить не смог (в планы входило посещение не-скольких городов) и ограничился чтением своих стихов в областной публичной библиотеке, молодежной Коммуне и редакции газеты Челябтракторстроя в Челябинске. В результате этого второго обще-ния с уральцами пастернак сделал печальный вывод о «бесплодье городского языка» .
Последняя его встреча с Уралом – это время эвакуации во время войны, проведенное в Чистополе (Татарская АССР). По сви-детельству Б. Г. Смолицкого, в архиве Пастернака сохранился лист бумаги, на котором Пастернак записывал услышанные им забавные и необычные местные выражения, шутки, пословицы и поговорки, просто устойчивое необычное построение фразы . Когда Пастернак приступил к написанию романа, он исследовал целый ряд источни-ков по истории гражданской войны на Урале и в Сибири, а также читал «Народные русские сказки» и «Поэтические воззрения славян на природу» А. Н. Афанасьева, «Малахитовую шкатулку» П. П. Ба-жова, книгу В. Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки». Таким образом, материал к созданию конкретной художественной картины уральского края бережно собирался на протяжении долгих лет.
Разумеется, художник такого размаха, как Пастернак, вполне мог изобразить реальную картину жизни уральского города и его обитателей, их местных особенностей и национального колорита, тем более, что при создании романа «Доктор Живаго» одной из це-лей он ставил создание сюжета «на старинный лад», «тяжелого, как у Диккенса»: «В замысле у меня было дать прозу, в моем понимании реалистическую, понять московскую жизнь, интеллигентскую, сим-волистскую…». Пастернак хотел написать роман для «любого чело-века» , чтобы можно было читать взахлеб.
Но этнографически сильной картины уральской жизни в рома-не нет. Это, разумеется, парадокс – собрать столько материалов и оставить их в стороне (Достоевский, например, материалы из «Си-бирской тетради», составленной на каторге, использовал очень ши-роко и неоднократно). Уральские нравы, проблемы взаимоотноше-ний представителей разных национальностей, которых нельзя было не заметить в этом многонациональном краю, никак не отражаются в романе (а в стихах было и об этом: «Горы. Говор. Инородцы»). Бо-лее того, несмотря на тщательное выписывание бытовых подробно-стей, наделение героев особенной, именно уральской речью, вклю-чение в текст горнозаводского фольклора , что само по себе демон-стрирует сознательный интерес Пастернака к формам именно мест-ного уральского народного сознания, – несмотря на все это на «уральских» страницах романа ощутимо стремление автора уйти от какого бы то ни было национального колорита. Если сказать точнее, в этих фрагментах нет ни одного нерусского персонажа.
Была ли Пермь той поры, когда там находился Пастернак, го-родом с преобладанием чисто русского населения? Энциклопедиче-ский словарь Эфрона и Брокгауза лаконично сообщает, что русское население составляло 19%! Только каждый пятый был русским. Ко-нечно, Пастернак видел татар, башкир, мордовцев, немцев и пред-ставителей других национальностей. Но в романе на их существова-ние нет и намека. Почему?
Чтобы ответить на этот вопрос, придется обратиться к автор-скому замыслу и сокровенным смыслам самого романа. Пастернак сосредоточился на исключительно «русском» Урале именно в силу важнейшей художественной задачи текста: разработать русский на-циональный характер на фоне исторических потрясений. Но и это в свою очередь отнюдь не узко-национальная задача. Русский тип ну-жен Пастернаку вовсе не в силу «великоросского шовинизма», а по-тому, что главная черта русской национальности – вненациональное восприятие любого человека прежде всего как личности, а не как носителя «пятого пункта» анкеты. Ряд свидетельств самого автора и исследовательских мнений подтверждают эту мысль. Е. Б. Пастер-нак говорит об отце: «Однако после ужасов мировой и гражданской войны, нацизма и победы над ним в 1945 году ему приходится с большей определенностью говорить о трагизме национальной огра-ниченности, навязываемой любому народу бездарными и историче-ски безответственными вождями и «властителями дум»… Как он писал своей двоюродной сестре О. М. Фейденберг, он хотел в рома-не свести «счеты со всеми видами национализма (и в интернациона-лизме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто еще существуют после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой нацио-нальной сущности» . Дж. Гибиан, с которым Е. Б. Пастернак поле-мизирует, в этом вопросе проявляет солидарность: «…роман, судя по концепции национального русского характера и исторической миссии России, выраженной через героев, сюжет и повествователя, является очень русским произведением» .
В то же время, сделав такое предположение о причинах выбо-рочного изображения уральской жизни, можно задуматься над во-просом: зачем же так важно было Пастернаку дать четкие, зримые характеристики только местных, особенных, уральских черт: речь, частушки, образ жизни, характеры, наконец? Ответ напрашивается сам: именно «далекая» русская провинция, отличающаяся от про-винции «близкой» не только и не столько «отсталостью» (хотя и не без этого), сколько принципиально иным образом жизни, сохраняет в человеке лучшие черты русского национального характера. Это не-зависимость и способность иметь степенное чувство собственного достоинства вопреки ситуации. Так, в ответ на безапелляционные заявления Тони Вакх отвечает «вдруг» и очень решительно. Его речь наполнена чертами уральских диалектов, тщательно переданных ав-тором: «Ты как мозгушь, молода, аль я не учуял, откеда ты таков-ска? Штоб мне скрезь землю провалиться, признал! Признал! Шарам своим не верю, живой Григов!»
Обладают ли свободой мнений и спокойной уверенностью в себе приехавшие сюда столичные жители? Несуетный уральский быт можно легко сопоставить (и неизбежно в результате противо-поставить) суете московской жизни (Живаго называл свой москов-ский роман с Мариной «романом в двадцати ведрах»).
Вопрос о национальном (даже интернациональном) по замыс-лу автора должен был быть в романе снят. Этим и объясняется вы-борочность изображения уральской жизни. Но чем объяснить имен-но «русскую» выборочность? Мы опять возвращаемся к парадоксу: отрицая национализм, Пастернак оказывается националистом. В его уральской провинции нет ни одного лица, например, с татарской фамилией или нерусской речью (в романе действует татарин Гал-лиулин, но он не имеет никакого отношения к уральским страни-цам). По-видимому, мы сталкиваемся с авторской задачей вывести главных героев романа из политически активного круга столиц в мир нейтральный, где «белое» и «красное» тесно переплетаются, как в сказочном калейдоскопе, где можно ощутить неуловимость пере-ходов одного в другое, где сознание перестает фиксировать нацио-нальную, политическую или социальную принадлежность. Урал у Пастернака – ирреальный, иррациональный мир, скорее, мир сказа и сказки, а не «типичных обстоятельств»: «я действительность, то есть совокупность совершающегося, помещаю еще дальше от общепри-нятого плана… почти на грань сказки» . Сказочность тридевятого царства – города Юрятина – подчеркивают и вымышленные геогра-фические названия (предельно русифицированные). Читателя не по-кидает ощущение пространственной фантастичности: казалось бы, есть и здесь борьба за Советскую власть, но эта борьба, даже когда герой вынужденно погружается в нее (Живаго у «Лесных братьев») воспринимается как вымышленное, а не как реальное повествование. Связано ли это с неумелостью лирика (субъективиста) в создании прозы, изначально задуманной им самим как объективное, разме-ренное повествование? Стоит вспомнить, с каким раздражением ро-ман воспринял В. Набоков, неприятно пораженный именно беско-нечными нелепыми и невозможными в его художественном пред-ставлении совпадениями и случайностями. Д. С. Лихачев при первой же полной публикации романа отметил, что это, без сомнения, пове-ствование лирическое, отсюда и заметная разница в сравнении с привычным нам русским классическим романом (к которому тяготе-ет «Доктор Живаго» по ряду формальных признаков) . Лирик моде-лирует свои ощущения от происходящего, а не само это происходя-щее. Тем не менее представлять «Доктора Живаго» огромным лири-ческим дневником было бы неправомерно. «Проза требует мыслей и мыслей», по известному выражению Пушкина, и философия в тексте романа занимает огромное место. Важнейший вопрос – судьба Рос-сии, воспринимаемая Пастернаком как судьба всего человечества. Но суть русского национального характера, взятого в таком масшта-бе, нельзя увидеть изнутри, будучи его частью. Следует занять по-зицию стороннего наблюдателя, способного дистанцироваться от национального менталитета и описать этот менталитет как изучае-мое, постигаемое явление. В романе масса рассыпанных замечаний: «как принято только у русских», «что-то национально близкое, из-давна знакомое», «изо всего русского я теперь больше всего люблю русскую детскость Пушкина и Чехова», «измерительная единица русской жизни»… Во всем этом есть нечто, напоминающее «об-молвку» Гоголя в первой главе «Мертвых душ»: «.. два русские му-жика, стоявшие у дверей кабака… сделали кое-какие замечания…». «Билингвизм» Гоголя в данном случае оказывается необходимой писателю площадкой, тем «прекрасным далеко», откуда видна вся Русь. «Суперрусский», по словам Гибиана, роман Пастернака де-монстрировал ту же отстраненность от всего русского: встать вне нации, чтобы увидеть нацию.
И. В. Кондаков отметил: «…в романе продолжалась жизнь сразу всей русской культуры… Именно жизнь всей русской культу-ры как целого, органически спаянного, слитного, нерасчленимого на отдельные творческие индивидуальности, стили, речевые особенно-сти, философские концепции» . Вот эта нерасчленимость русской культуры, обратившаяся в своеобразное «коллективное бессозна-тельное», и воплощается в описаниях уральского быта, тишины юрятинской библиотеки, спокойного, неторопливого и неизнури-тельного труда на обычном огороде в Варыкино – словом, в ураль-ских страницах романа «Доктор Живаго».
ПРИМЕЧАНИЯ
См. Пастернак Е. Б. Пастернак Б. Л.: Материалы для биографии. М., 1989. С. 249–250
Там же. С. 267
Там же. С. 488
Смолицкий Б. Г. Б. Пастернак – собиратель народных речений // Рус. речь. 1990. № 1. С. 23.
Борисова В. М., Пастернак Е. Б. Комментарии // Пастернак Б. Л. Собр. соч. В 5 т. Т. 3. С. 658–659.
Вакх исполняет обрывки уральских частушек, в частности упоминая и Челябинск:
А я, Маша, сам не промах,
А я, Маша, не дурак.
Я пойду в Селябу город,
К Сентетюрихе наймусь.
Пастернак Е. Б. Письмо в редакцию // Вопр. лит. 1988. № 12. С. 252.
Гибиан Дж. Леонид Пастернак и Борис Пастернак: полемика отца и сына // Вопр. лит. 1988. № 9. С. 116.
Пастернак Б. Л. Собр соч. В 5 т. Т. 3. С. 675
Лихачев Д. С. Размышления над романом Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» // Новый мир. 1988. № 1. С. 5–6.
Кондаков И. В. Роман «Доктор Живаго» в свете традиций русской культуры // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. Т. 49. № 6. 1990. С. 529–530.