Основные манифестации пушкинского мифа как ядра национального литературного пантеона (юбилей 1999 года)

а) Пушкиниана конца века
В современных условиях мифотворческая деятельность сопро-вождается особой реакцией со стороны рацио – раз миф возникает, его следует перевести в зону сознательного, понятного, демистифициро-вать, разоблачить (что нетождественно понятию «уничтожить суть мифа», но связано с желанием «поверить алгеброй гармонию», пере-вести миф с языка аксиом на язык теорем, «доказать» его). К такой «доказательной» деятельности в области пушкинского мифа можно отнести усилия литературоведов, в том числе и литературоведов конца ХХ столетия.
Их непосредственная задача, с одной стороны – наиболее полно и качественно представить «первоисточники» мифа, предъявить нации те документальные свидетельства, которые подтверждают сам текст мифа (Пушкин – Первый Национальный Поэт). Начало этой деятель-ности было положено в самые первые годы после смерти поэта, а впо-следствии издание пушкинских текстов превратилось в отдельную от-расль литературоведения, сочетающую разные принципы текстологи-ческой и интерпретационной практик. Перечислим важнейшие дости-жения пушкиноведения юбилейной поры. Наконец было опубликова-но в прекрасном полиграфическом исполнении рукописное наследие поэта . Была доведена до конца и летопись жизни и творчества Пуш-кина, начатая М. Цявловским и после его смерти заброшенная почти на полвека . Было начато осуществление грандиозного проекта по изданию Полного собрания сочинений поэта со всеми комментариями на высоком научном уровне, соответствующем сегодняшним пред-ставлениям об академических изданиях такой важности. Первый том торжественно вышел к юбилею, работа над вторым продолжается. На-личие подробнейших комментариев было предусмотрено и юбилей-ным «полным Пушкиным» 1937 года, но тогда, как известно, коммен-тирование пушкинских текстов было запрещено «сверху». «Полный Пушкин» 1937–1959 годов был прямой манифестацией мифа «в чис-том виде» – только тексты, без всяких «частных пояснений» – чита-тель мог истолковывать их так, как считал нужным. Включение ком-ментариев в новое Полное собрание сочинений представляется вари-антом «логосного» отношения к мифу – попыткой дать качественные характеристики пушкинским произведениям на обобщающем (для нынешнего времени) уровне, рационально объяснить эффект воздей-ствия его строк. Идет и подготовка Пушкинской энциклопедии – на-стоящего академического издания, второй серьезной работы такого жанра после Лермонтовской энциклопедии. (Московские издания «Пушкинской энциклопедии» и «Онегинской энциклопедии» можно отнести, скорее, к разряду конъюнктурных юбилейных книг, имеющих лишь некоторое отношение к фундаментальной науке .) Все эти из-дания (ждущие своего завершения) составляют тот обязательный «ми-нимум», который пушкиноведение определяет как «исполнение дол-га». В определенном смысле рукописные тетради, Полное собрание сочинений с комментариями, Летопись жизни и творчества и Пушкин-ская энциклопедия выступают аналогом «священного текста», са-кральность которого подтверждается важностью пушкинского мифа в национальном масштабе.
Пушкинский юбилей неизбежно стал катализатором пушкино-ведческой науки. Е. П. Челышев с удовлетворением говорит об ус-пешности этой отрасли литературоведения . И. Сурат в статье, по-священной итогам юбилея, говорит об издании большого числа книг о Пушкине как «о картине почти отрадной» . Впрочем, она же отмеча-ет: «Никогда еще в России между небольшим культурным сообщест-вом и всеми остальными не пролегала такая бездна. Касается это и филологии. Раньше молодое поколение было вольно или невольно к ней причастно, хотя бы через школу, теперь – полностью от нее отре-зано. Двадцать лет назад для литературоведческих книг нормальным был тираж от 20 000 до 50 000, они широко продавались и автоматиче-ски поступали во все библиотеки. И столичные и провинциальные учителя литературы могли по ним преподавать. Тиражи Пушкинианы были выше средних: в 1984 – 1985 годах книга П. В. Анненкова “Ма-териалы для биографии А. С. Пушкина” и двухтомник “А. С. Пушкин в воспоминаниях современников” были переизданы тиражом соответ-ственно 75 000 и 100 000 экземпляров, а книги Ю. М. Лотмана в изда-тельстве “Просвещение” печатались тиражом 300 000 – 600 000, и все это прекрасно расходилось. Сейчас хорошие литературоведческие книги выходят тиражом 1000 – 2000 экземпляров на всю страну, а зна-чит, филологи пишут теперь друг для друга. Но и эти ничтожные ти-ражи не очень-то расходятся» . Ю. Б. Орлицкий указывает: «При этом духовная атмосфера конца века (и тысячелетия!), помноженная на все нарастающий накал юбилейных страстей, столь же неизбежно приводит к катастрофическому снижению среднего уровня научной и околонаучной пушкинистики» . И тем не менее научных книг (дей-ствительно научных) о Пушкине выходит много. Их содержание мож-но рассматривать как частные усилия ученых, в основном не объеди-ненных общей задачей или координирующим центром (каким высту-пают в случае издания Полного собрания сочинений или Пушкинской энциклопедии сами жанры этих изданий), направленные на достиже-ние тех же результатов – на рациональное объяснение пушкинского феномена (т. е. объяснения феноменального воздействия на широкие круги читателей в течение столетий).
По меткому выражению В. Зайцевой, «наука о Пушкине стала эзотерической – скрытой для непосвященных» . Эти слова, сказан-ные двадцать лет назад, точно описывают ситуацию: сборники «Пуш-кин: Материалы и исследования», «Временник Пушкинской комис-сии» рассчитаны на хорошо подготовленного читателя, а не на диле-танта. Впрочем, странно было бы обвинять в излишнем сциентизме ученых-пушкиноведов. Ведь филология – отрасль профессиональная, не приходит же в голову, например, специалисту адаптировать текст статьи из сферы механики жидких сред для «непосвященного» читате-ля. И все же во фразе В. В. Зайцевой есть подспудный, добавочный смысл – именно наука о Пушкине (а не о Толстом или Достоевском, скажем) наиболее важна огромной аудитории, не принадлежащей к литературоведческому кругу, наиболее ответственна перед этой ауди-торией. Так сложилось, что с профессионалов, изучающих пушкин-ское творчество, требуют постоянной готовности отвечать на самые тяжелые вопросы, объяснять все противоречивые условия бытования пушкинского творчества и представлений о его личности в культур-ном пространстве. Пушкиноведы «виноваты», что он написал «Гав-риилиаду», что неуважительно отзывался о христианских святынях, что заискивал перед царем, что непонятно написал какие-то строки и т. п. Мифологизация пушкинского наследия («нет ничего, что он на-писал бы плохо» и «нет ничего, что он не мог бы сделать») навязывает соответствующее прочтение его текстов.
В каталоге Российской государственной библиотеки числится 126 литературоведческих книг, посвященных Пушкину и поступив-ших за предъюбилейное пятилетие и послеюбилейный год (на русском языке). Из всего корпуса юбилейных работ немалую часть занимают переиздания «старых мастеров». Труды Виноградова , Винокура , Цявловских , Бонди , Ермакова вышли новыми изданиями. Кро-ме того, появилось несколько сборников эмигрантских статей о Пуш-кине , сборники статей, речей, высказываний мыслителей прошло-го . Все это «старое пушкиноведение» воспринимается сейчас как «новая мысль» о поэте. Издан наконец на русском языке комментарий В. Набокова к «Евгению Онегину» – двумя «конкурирующими» изда-ниями (Москва и Петербург) . Общее отношение к Пушкину в этих «старых» работах лучше всего объясняется словом «пиетет». Исклю-чение составляет труд В. Набокова, в комментариях которого рассы-пано множество замечаний о пушкинской ограниченности, невежест-ве, художественных неудачах и откровенных провалах. Однако тща-тельность и подчеркнутая фундаментальность как перевода, так и комментариев, заставляют судить о сохранении пиетета: «Парадок-сально, но, с точки зрения переводчика, единственным существенным русским элементом романа является именно эта речь, язык Пушкина, набегающий волнами и прорывающийся сквозь стихотворную мело-дию, подобной которой еще не знала Россия» . В. Набоков наиболее точно формулирует центральную задачу литературоведения, связан-ную с пушкинским мифом: «делается попытка путем разбора конкрет-ной мелодии того или иного стиха объяснить магию пушкинской по-эзии» . Способы «разбора» могут быть разными, но важно объяснить «волшебство» творчества Национального Поэта.
Тематические сборники, выпущенные разными издательствами страны в преддверии юбилея, отражают настроения пиетета по отно-шению к Пушкину еще более очевидно . Общий состав книг отдель-ных авторов вполне соответствует обычной «рубрикации» науки о Пушкине: исследование его мировоззрения , языка его произведе-ний , целостный анализ отдельных разделов пушкинского творчест-ва ; монографические исследования отдельных произведений ; ис-следование связей пушкинского творчества с другими художествен-ными мирами . Как всегда, много книг, по жанру стоящих на границе литературоведения и публицистики, близких литературоведческому эссе .
Во всех этих изданиях нет намерения оспорить пушкинскую ге-ниальность или усомниться в художественной безупречности, образ-цовости его наследия. До сих пор не появилось ни одного обстоятель-ного исследования на тему «Поэтические неудачи Пушкина», скажем, хотя отдельные мнения об этом высказывались литературоведами. Ко-гда академик Ф. Е. Корш в конце XIX столетия выступил с четырех-сотстраничным исследованием «окончания» пушкинской «Русалки» (мистификация Д. П. Зуева), то «поставил своей целью доказать, что за исключением нескольких неудачных выражений, естественных в пер-вом наброске, опубликованный Д. П. Зуевым конец “Русалки” не со-держит в себе почти ничего такого, чего нельзя встретить в бесспор-ных произведениях Пушкина. Подчеркивая гениальность поэта, Корш отмечает “пятна на солнце” – частные погрешности его стихов, кото-рые обычно не замечаются за красотой целого, как-то: слабые рифмы (“плоды” – “мечты”), отступления от правила цезуры на второй стопе пятистопника, недостатки чередования рифм или тавтология… Такие произведения Пушкина, как “Под вечер осенью ненастной…” или “Черная шаль”, Корш вообще считал слабыми. По его мнению, Пуш-кин был ленив, работал по вдохновению, подчас не вкладывая в рабо-ту достаточного труда, а если что-то не получалось, – оставлял неза-конченным» .
В отсутствии принципиальных сомнений (частные замечания о пушкинских неудачах не редкость, но обычно они немедленно полу-чают и соответствующее оправдание) в гениальности поэта и невоз-можности объективно разобраться в его художественном наследии усматривается важнейший механизм культовых построений: авторитет имени деформирует взаимодействие «…между основными элементами системы (сочинитель – автор – текст – контекст)… Фигура автора ока-зывается вне зависимости от рецепции… Тексты “гения” составляют канон и по определению не могут быть плохими» . А. Битов описал этот эффект так: «Если ругать Толстого – ничего, сойдет, даже при-слушаются; если Пушкина – могут выцарапать глаза. Тут даже рус-ский ощутит себя русским. Не трожь святыню!»
Эстетическая ценность, освященная авторитетом, признана все-ми. Я. Мукаржовский утверждает ряд критериев понятия «всеобще-обязательная эстетическая ценность»: «это объективно неизбежный “стимул” искусства, луч, пронизывающий все назад и в будущее» и, как мы уже указывали, называет три главных критерия такой ценности (максимальное распространение в разных видах общественной среды; проверка временем; самоочевидность). Согласно этим критериям, творчество Пушкина максимально полно отвечает понятию «всеобще-обязательной ценности». А значит, оно и провоцирует «идеологиче-ский» подход.
Наиболее полно «идеологический» подход к пушкинскому на-следию обоснован в трудах В. С. Непомнящего: «Пушкин – это самая фундаментальная область нашей гуманитарной культуры как сферы пока еще безусловного национального самостоянья. Все сказанное ос-новано не на опыте богослова, культуролога или политолога – такого опыта у меня нет; все это возникло исключительно из размышлений о Пушкине, в частности из рассмотрения его главной макроколлизии, лежащей в основе, по существу, всех пушкинских сюжетов и во мно-гом определяющей его поэтику. Суть этой коллизии – отношения пушкинского героя, каков он есть в наличии, в своей практике, с тем, каким он мог бы и должен бы быть, то есть с тем, как он прекрасно замышлен Богом (отсюда и трагедия и притягательная сила таких ге-роев, как Борис или Сальери, Дон Гуан или Вальсингам, отсюда же та-кие идеальные, но бесконечно живые герои, как Татьяна или Петруша Гринев). Универсальная по масштабу, онтологическая по характеру, эта коллизия – среда и воздух пушкинского творчества, особенно зре-лого и позднего; в иной масштаб Пушкин не вмещается, а в таком – как у себя дома, а сверх того и онтологическое делает близким, и уни-версальное – твоим. Филология привычно трактуется в чисто словес-ническом духе: греческое logos переводится как латинское verbum, то есть слово понимается лишь как единица речи. Но в нашу эпоху, когда самые актуальные проблемы суть проблемы глобальные, из них же главная: сохранит ли человек свои изначальные родовые свойства как существа вертикального, то есть духовного, – в эту эсхатологическую эпоху пора вспомнить изначальный же – и полный смысл слова логос, означающего, как известно, и слово, и смысл, и разум, и закон, и тво-рящую силу, и организующий, иерархический принцип, и, наконец, Слово, что было вначале, – и соответственно истолковать высокое на-значение занятий филологией. Эта проблема не узкопрофессиональ-ная, а человеческая, духовная; Пушкин столь же неукоснительно ведет к ней, сколь надежно помогает нам понять самих себя, уяснить наш исторический жребий, определить нашу национальную стратегию, чтобы не исчезнуть с тяжкой ношей нашего мирового задания. Ведь наша эпоха сильно похожа на петровскую, даже с большим – пожалуй, трагифарсовым – превышением; так что “чрез двести лет” Пушкин нужен нам, как сказал поэт, не ради славы – ради жизни на земле» .
Так обосновывается особая миссия не столько самих пушкин-ских текстов, сколько толкований этих текстов, литературоведческих (филологических) интерпретаций, позволяющих «понять самих себя» (в национальном масштабе), что можно считать актуальным для боль-шинства современных исследований пушкинского творчества.
Второе место по числу изданных книг занимает тема «биография поэта» (102 книги). Когда Ю. Дружников в своей статье «Венки и бюсты в каждом абзаце» говорит: «Особому статусу Пушкина в рус-ской культуре способствовали три фактора: скандальность его жизни и смерти, популярность его среди женщин и выгодность использования известного имени для идеологических, националистических, военных и других целей… А тексты мешали» , – он демонстрирует непонима-ние самой проблемы «венков и бюстов». Согласно его мнению, слава Пушкина искусственна, во многом результат «отдельно взятых воль» чиновников, манипуляторов сознанием нации. Однако абсолютно ис-кусственных культов нет и быть не может. Они могут возникать вследствие удачной политики определенных заинтересованных групп, но и в таком случае разворачиваются в подлинный культ только в том случае, если коррелируют с глубинными ожиданиями нации. Тем бо-лее культы неполитические. Почему, например, не превратился в культовую фигуру, хотя бы приблизительно соотносимую с пушкин-ской, Сергей Есенин? Столетний юбилей этого поэта в 1995 году про-шел почти беззвучно, был совершенно заслонен политическими собы-тиями, во многом свелся к «разбирательствам» на страницах печати по поводу его трагической гибели. Каковы шансы Есенина на возвыше-ние до пушкинского уровня? Вряд ли можно считать, что велики. Ско-рее всего, останется «одним из»… Значит, «скандальная жизнь и смерть» и «успех у женщин» залогом славы «на века» не являются. Должно быть, и манипулирование «известным именем» – это следст-вие известности, а не способ ее «раздуть». Нет смысла подробно рас-сматривать субъективную статью Ю. В. Дружникова, но это яркий об-разец признания всеобщего интереса к жизни и смерти гения и четкая формулировка расхожего мнения об этой жизни.
Биографические исследования о судьбе Пушкина появляются сразу после его смерти, хотя авторы их и вынуждены «обходить сто-роной» «больные» точки биографии поэта. И Бартенев, и Анненков собирают «мельчайшие свидетельства», любые факты, относящиеся к судьбе Пушкина, особенно старательно выискивая «адресатов любов-ной лирики» Пушкина. В архиве Бартенева хранилась информация, которую никак нельзя было предавать гласности. Версия о «двух Пушкиных», о которой уже говорилось, укреплялась. Но умолчание фактов и правды создавало пустое пространство, которое неизбежно заполнялось домыслами, логическими построениями, далекими от ре-альности умозаключениями и пр. Потребность в восстановлении ис-тинной картины этим не удовлетворялась. Исследования о разных пе-риодах жизни Пушкина появлялись с завидной частотой на всем про-тяжении существования мифа. Казалось, за более чем полуторавеко-вую историю биография должна была, наконец, быть составлена. В общем-то, это и сделано – документы собраны и обнародованы, напи-саны научные биографии, биографии в сплошных фактах и докумен-тах, множество биографических романов, пьес… Но процесс этот ни-когда не прекратится по простой причине – каждое новое поколение нуждается в собственной переоценке хорошо известных фактов.
Не углубляясь специально в историю хронографирования пуш-кинской жизни, отметим основные черты этого раздела пушкиноведе-ния в конце ХХ века.
Прежде всего, как мы уже отмечали, появились «Материалы к летописи» и сама «Летопись жизни и творчества Александра Пуш-кина» . Однако этот фактографический труд ни в коем случае не по-ставил точку в исследовании жизни поэта. Назовем ряд биографий, появившихся в последнее время. Кстати, сами их названия подчерки-вают, что авторы намереваются сказать, наконец, «долго утаиваемую правду», «открыть глаза» на истинное положение вещей. Так, в преди-словии к книге «Сатанинские зигзаги Пушкина» автор пишет: «Я от-крою вам совершенно нового Пушкина… Я предлагаю Любознатель-ному Читателю вместе со мной отринуть стандартное “пушкиноведе-ние” и поверить собственному взору и слуху» . Л. М. Аринштейн на-звал свое исследование «Непричесанная биография» , а М. Митник – «Пушкин без легенд» . Другая группа новейших и переиздаваемых биографий Пушкина носит оценочные названия: Н. Н. Скатов назвал свою книгу «Русский гений» , а Г. Н. Качура – «Русский пророк Пушкин» . Традиционно – цитатой – озаглавлена «хроника жизни и творчества Пушкина», составленная А. С. Мельниковым . С одной стороны, биографии, написанные этими авторами, – доказательство неослабевающего интереса к обобщающим работам о жизни Пушкина, с другой – свидетельство дефицита биографической версии без «белых пятен». Такая версия в принципе невозможна, поскольку полный свод биографических документов, которыми может располагать сейчас лю-бой исследователь, во многом запутан и недостоверен: факты сталки-ваются, противоречат друг другу и никак не укладываются в целост-ную картину. Кроме того, первая группа названных биографий являет-ся явной реакцией на «конфетную красоту» официально закрепленных версий.
Как всегда, большое место среди биографических исследований отводится конкретно «женскому вопросу» – это и изучение «донжуан-ского списка» , и исследования, посвященные «прекрасной Ната-ли» . Когда-то, отвечая на вопросы анкеты, которую проводил жур-нал «Наука и жизнь» к 150-летию со дня смерти Пушкина, М. Гил-лельсон отметил: «Надо поставить крест над дантесоведением и гон-чароведением. Доколе мы будем потакать низменным вкусам мещан, получающих наслаждение от заглядывания в замочную скважину?» Это частное мнение филолога-профессионала выражает и более общее раздражение по этому поводу. Но интерес к частной, интимной жизни поэта не утихает. Очевидно, что этот интерес вовсе не связан с «низ-ким уровнем интеллекта» и «низменными вкусами мещан». Устойчи-вость определенных тем в общем своде биографических исследований можно рассматривать как показатель реальной (а не привнесенной) важности темы.
Личная жизнь гения оказывается в фокусе внимания потому, что сам гений становится мифом. Срабатывают те же механизмы, что за-ставляли составлять жития святых – не в целях «пропаганды» веры, а спонтанно, искренне, причем также искренне они слушались и чита-лись. Биографические исследования показывают, что общая, иногда подспудная их цель одна и та же, связанная с «базовым мифом» – от-ветить на вопрос: почему именно он? При этом рассказ о жизни гения должен соответствовать его высокому статусу – неважно, будет ли это объясняться «божественным глаголом» или «сатанинскими зигзага-ми».
Поэтому к юбилею были переизданы «старые» биографические материалы и исследования (от Данзаса до Черейского) . Кстати, ре-публикация старых книг, содержащих документы и факты, в свою очередь доказательство того, что в сознании читателей живет недове-рие к любым интерпретациям этих фактов. Оживление документов новыми изданиями провоцирует новые и новые поколения исследова-телей браться за свои интерпретации жизни Пушкина. При этом обра-щение к предшественникам-интерпретаторам не обязательно (харак-терно, что А. Мадорский, призывающий отречься от «официального» пушкиноведения, повторяет одну за другой версии, многократно варь-ируемые в разных исследованиях. Вполне возможно, что он сам выра-ботал эти версии – это подобно изобретению велосипеда в конце ХХ века). Отметим, что «дуэльный текст», как всегда, тоже представлен широко .
Наконец, особую страницу биографических исследований со-ставляют изыскания в области родословной поэта. Сам интерес к «ты-сячелетнему древу» Пушкиных объясним теми же факторами, что и интерес к его личной жизни. В родословной ищут проблески его бу-дущей необыкновенности, в судьбах потомков – отсвет его гениально-сти. Снаряжается экспедиция в Африку в поисках родины Ганнибала, появляются исследования «темных страниц» «книги пушкинского ро-да», а также разыскания о судьбах его прямых потомков .
Биографическая литература о Пушкине конца ХХ века представ-лена и художественным творчеством, как переизданиями, так и новы-ми произведениями . Кстати, романы, повести, драмы на сюжеты пушкинской биографии составляют на сегодня огромную библиотеку. Разумеется, среди этого вида биографических исследований есть ше-девры (например, «Пушкин» Ю. Тынянова), но всегда возникает во-прос: что заставляет авторов (нередко любителей) вновь и вновь об-ращаться к жизни поэта как ко «второй реальности»? Возможно, в этом проявляется одна из схем ритуализации сознания. По словам К. Кларк, «смерть и возрождение – сердце любого ритуала» . Пережить еще раз жизнь и смерть Пушкина – это значит приобщиться к мифу о его первенствовании и гениальности.
Следующий раздел Пушкинианы – литература о местах, связан-ных с жизнью поэта (81 книга), – отражает действие тех же механиз-мов, что и предыдущий. Основные тенденции литературы о пушкин-ских местах – это расширение географии. Те пушкинские места, о ко-торых ранее говорилось немного в связи с незначительностью их в жизни поэта, теперь стремятся «наверстать упущенное». Эта тенден-ция рассматривается нами как одно из типичных проявлений ритуаль-ной практики: так называемого рэмблинга («шатания» по местам, свя-занным с жизнью и творчеством кумира; подробнее о рэмблинге в свя-зи с пушкинским мифом см. гл. 5). Собственно к творчеству Пушкина эта литература имеет скорее косвенное отношение. Характерное слово «тропинка» («гатчинская» , «кинешемская» , «тамбовская» ) ука-зывает сразу на несколько устойчивых черт этих изысканий: их кос-венное, скромное место в жизни поэта, тесную связь с «негородским» топосом, особую «интимность» и «лиричность» самих этих книг. Вы-сокая эмоциональность, представляющая собой стилевую доминанту текстов о пушкинских местах, может считаться инвариантом всей этой литературы. В краеведческих очерках нет места сомненьям и раздумь-ям о ценности поэта, его наследия – это принимается как безусловная аксиома. Общее содержание книг о пушкинских местах содержит два обязательных элемента – повторение той части пушкинской биогра-фии, которая связана с данным местом, и рассказ о бедах и хлопотах музея или деятельности энтузиастов, пытающихся сохранить здесь «материальное» свидетельство жизни Пушкина. Здесь есть свои герои, чья известность перешагнула «местную славу». Таков С. С. Гейченко, превратившийся в легендарную фигуру . Важнейшая черта этого процесса – экстраполяция части пушкинской харизмы на людей, близ-ко стоящих к памятным местам. В «хранении» памятных мест есть момент жреческий, требующий особого рода «святости» от музейщи-ков. Это характерно, наверно, для любых музеев – памятных мест, но все, что связано с Пушкиным, превращается в «зону особого внима-ния», повышенного и слишком придирчивого интереса .
Пушкинское присутствие чтится отдельными «краями» и «об-ластями» как важнейшее доказательство собственной «географиче-ской» значимости. Помимо работ, традиционно озаглавленных «Пуш-кин и… край» или близко к этой «формуле», появились «словари» и «энциклопедии» «краевого значения» . Очевидна тенденция к мону-ментализации краевых сведений о Пушкине, переход от взволнованно-интимных рассказов к «большой науке», стремление повысить статус краеведческих сведений. Основная причина такой тенденции – неук-лонный рост авторитета Пушкина в национальном сознании.
Большое число работ посвящено традиционным пушкинским местам (Полотняный завод , Остафьево , Захарово , Москва , Петербург ). Новым можно считать «расширение границ» типичных маршрутов рэмблинга и одновременное стремление к «местной авто-номии». Расширение связано с тем, что различные сферы краевой спе-цифики «освящаются» пушкинским присутствием. Так, появились книги об обрядах Нижегородского края, с посвящением Пушкину , о травах и цветах Михайловского как «пушкинском вертограде» . «Местная автономия» проявляется в литературе о памятных местах больших городов: вышли книги о пушкинских местах Хамовников в Москве и о приморском районе Петербурга . «Интимизация» от-ношений с гением – одна из главных причин таких «сужений». Разу-меется, литература, выдержанная в жанре путеводителей, посвящен-ных пушкинским местам, содержит много конъюнктурного, рассчи-танного на всплеск интереса к памятным местам в связи с юбилеем. Но когда выходят более обстоятельные, чем просто путеводители, книги о музейной деятельности, связанной с Пушкиным, в них ощу-щается присутствие живого, ничем особенно не провоцируемого, ров-ного в своей высокой напряженности интереса к поэту. В качестве примера можно назвать «Эхо пушкинской строки» В. Писигина , книгу, демонстративно посвященную некруглой 198-й годовщине со дня рождения поэта и ее празднованию во второстепенном для Пуш-кина Торжке. Книга написана увлекательно, полна остроумных на-блюдений и интересных размышлений, фактически представляет со-бой большой очерк и очень напоминает книгу И. Щеглова (Леонтьева) «По следам Пушкинского торжества: Из записной книжки» (СПб., 1900) по самому своему духу, отношению к «предмету разговора».
Таким образом, главные разделы Пушкинианы – исследования произведений, исследования жизни поэта и книги, посвященные пуш-кинским местам, – отражают основные манифестации мифа. Далее следуют издания, адресованные школьникам и студентам. По своему содержанию они во многом повторяют первые два раздела Пушкиниа-ны – это анализ творчества Пушкина и биографические сведения о нем. Сюда включаются книги как методического, так и практически-учебного характера. Вполне вероятно, что эта категория книг наиболее конъюнктурна во всем корпусе пушкинской юбилейной литературы, поскольку категория читателей-школьников относительно стабильна и всегда определяет довольно высокий спрос на книги «для школы». В самой практике «школьного» (и – шире – «учебного») книгоиздатель-ства больших изменений не наблюдается: это, как всегда, издания тек-стов Пушкина с подробными комментариями, темами и планами со-чинений, обзорами критики , а также выпуск учебных пособий, ан-тологий критических статей, связанных с Пушкиным . Новым в этой сфере можно считать выпуск «дайджестов» – кратких изложений со-держания произведений Пушкина со всевозможными «шпаргальны-ми» материалами в придачу , выпуск литературы о Пушкине энцик-лопедического характера специально для школьников и абитуриен-тов , а также целую серию пособий по русскому языку, полностью основанных на пушкинских текстах .
Все это показательные моменты: Пушкин мыслится (как и в на-чале ХХ века ) «нравственным ориентиром», а его произведения по-могают «превосходным образом воспитать из себя человека». Школа как один из важнейших институтов «воспроизведения харизмы» и до-несения ее до новых поколений является наиболее ясным индикатором общегосударственной идеологии. Ориентируясь на произведения Пушкина не только в курсе литературы, но и в курсе преподавания русского языка, то есть на глубинном и первичном уровне формирова-ния менталитета, школьное образование много лет подряд подтвер-ждает эстетическую ценность пушкинского наследия. Причем не толь-ко эстетическую, но и идеологическую тоже, поскольку школа, как мы уже отмечали, была, есть и будет одним из самых идеологических об-щественных институтов. Формирование школьной программы подчи-няется стратегическим целям государства, выходящим далеко за рамки собственно образовательных задач.
Включение в школьную программу пушкинских текстов и их интерпретация традиционно подчинялись «политическому диктату». П. Дебрецени подробно анализирует все стихотворения и фрагменты пушкинских текстов, включавшихся в русские хрестоматии XIX века, а также основные интерпретации его наследия в учебниках за полсто-летия и отмечает, что Пушкин самодержавием был причесан, подогнан под себя . То же самое неизбежно должна была проделать и другая идеологическая система, что и произошло.
Естественно, что после слома советского государства «канон» пушкинских текстов был пересмотрен. Здесь ситуация связана с гото-вящимся переходом на 12-летнее среднее образование. При этом в программу среднего звена (5–9 класс) предполагается включить сле-дующие тексты: «Руслан и Людмила»; «Полтава»; «Медный всадник»; «Повести Белкина»; «Дубровский»; «Капитанская дочка»; 7–8 стихо-творений, например: «Пущину»; «Зимнее утро»; «Зимний вечер»; «Узник»; «Песнь о вещем Олеге»; «Я вас любил»; «Я помню чудное мгновенье»; «Анчар»; «Вновь я посетил»; «Птичка»; «Туча»; «Еще дуют холодные ветры»; «Бесы»; «Жених»; «Зимняя дорога»; «К Чаа-даеву»; «Во глубине сибирских руд»; «19 октября»; «На холмах Гру-зии»; «Мадонна»; «Арион»; «Признание»; «Поэт»; «Я памятник себе воздвиг». Для старшего звена (10–12 класс) предназначен следующий круг произведений: стихотворения, например, «Пророк», «Поэту», «Осень», «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», «Отцы-пустынники и жены непорочны…», «На холмах Грузии…», «Я вас любил…», «Погас-ло дневное светило…», «Безумных лет угасшее веселье…»; «Малень-кие трагедии», например, «Моцарт и Сальери», «Каменный гость»; роман «Евгений Онегин». Как видим, изменения, на первый взгляд, незначительны, но достаточно симптоматичны: исчезла «Сказка о мертвой царевне…» (а вместо нее появилась сказка «Жених»), вернул-ся убранный ранее «Дубровский». Остальное все примерно в прежних пропорциях – лирика любви и дружбы, вольнолюбивые стихотворе-ния, тема назначения поэта и поэзии. По сравнению с прежними, до-революционными программами список фактически не изменился. Здесь нет стихотворения «Кавказ» (лидера дореволюционных хресто-матий после «Песни о вещем Олеге») и менее популярного, но часто встречающегося в разных хрестоматиях стихотворения «Клеветникам России».
По этим грядущим переменам можно судить о смене образова-тельной парадигмы. Вводятся ранее не включавшиеся в программы «христианские» стихотворения поэта. В то же время остались и «рево-люционные» стихотворения – «К Чаадаеву», «Арион», «Во глубине сибирских руд» . Составители программы задались целью составить у школьников объективное представление о творческом наследии Пушкина (с идеологической точки зрения). Абстрактные цели и зада-чи, ставящиеся перед всем обществом и его отдельными институтами, не могут сформировать сколько-нибудь жесткой (в идеологическом плане) концепции. Отсюда возможность такого объективизма. Созда-ются условия, наиболее благоприятные для формирования действи-тельно максимально объективного взгляда на творчество Пушкина. Уникальная ситуация бесцензурности и относительная свобода в обра-зовательных сферах неизбежно создадут возможность нового массово-го взгляда на творчество Пушкина. В тех некоторых признаниях юно-го поколения, которые приводились выше, можно усмотреть ростки такого «нового взгляда». Пушкин сейчас в школьной программе так же синекдохичен, как и ранее, но эта синекдохичность определяется лишь рамками учебного времени, а не идеологическими установками. Насколько быстро положение дел изменится – неизвестно, но и эти годы принесут (и уже приносят) свои плоды. Кстати, массовое отно-шение к пушкинскому юбилею 1999 года во многом инспирировано таким положением дел в школьной программе – ведь относительно «вольная» программа действует уже более пяти лет. В литературе предъюбилейных лет, связанной с образованием, такие тенденции вполне очевидны.
Все следующие разделы Пушкинианы можно считать различны-ми вариантами «ритуальных подношений» поэту. Это прежде всего книги, представляющие собой «творческие отчеты» к юбилею поэта (80 изданий). Вообще само стремление посвятить любимому поэту собственные стихи, рисунки, адресовать ему любую творческую дея-тельность удивительно потому, что это было нормативной частью всех культовых построений последнего времени в стране. Нормативизм должен был выработать неприятие, поскольку он навязывается сверху, спускается как разнарядка. Поэтическая Пушкиниана эпохи советских пушкинских юбилеев носила отпечаток обязательности (хотя и не все-гда). Однако прессинг в этой сфере прекратился; наступило время ниспровержения былых кумиров. Крушение культа личности Ленина стало свидетельством, что политические культы недолговечны. Но «старый» культ Пушкина сохранился и не был поколеблен; более того, не появилось фактически ни одного выпада против самого Пушкина. Даже упомянутая статья Ю. В. Дружникова направлена не против Пушкина, а против непонимания Пушкина (как считает автор). Пред-ставители «поэтического цеха» оказались во власти пушкинской ха-ризмы так же, как это было и сто лет назад. При этом можно разделить поэтические сборники на две условные части – специально адресован-ные Пушкину и посвященные ему. Первые называются характерным словом «Венок» и оказываются частью ритуала, подобно книгам о пушкинских местах. Как известно, ритуал чествований Пушкина ши-роко формировался с момента открытия памятника в Москве, и пред-полагал непременное возложение лаврового венка к памятнику или его замене (бюсту). Трансформация ритуального венка в «венок сти-хотворений» представляется вполне закономерной. Стихи о Пушкине, его произведениях, о восхищении авторов гениальностью поэта, о судьбе и смерти становятся «лучшим подарком», «главным венком» человеку, предсказавшему себе славу до той поры, пока «жив будет хоть один пиит». «Цеховое» признание Пушкина остается важнейшим залогом сохранения и развития мифа, поскольку суть мифа сводится к признанию Пушкина лучшим и главным Поэтом России. Профессио-нальное подтверждение статуса мифа оказывается необходимым. Факт этого признания особенно значим и потому, что меняются поэтиче-ские направления, поэтические «технологии» подменяют «вдохнове-ние» в пушкинском смысле этого слова. Признание Пушкина и незыб-лемости его профессионального авторитета оказывается частью мифо-построений вокруг имени поэта. Вариантом «венков» можно считать и «Пушкинианы» – целые циклы произведений (иногда разных жанров), посвященных поэту (вместо оригинального творчества «Пушкиниа-на» может быть представлена антологиями высказываний и стихотво-рений известных авторов о Пушкине ), и, например, сборник с харак-терным названием «Ландыши Пушкину» . «Коллективный» характер «венков» – тоже отличительная черта. Возможно, это досталось в на-следство от эпохи «всеобщего коллективизма», возможно, связано с элементарными «полиграфическими сложностями» (одному автору гораздо труднее издать сборник своих стихотворений, чем, например, литературному объединению, имеющему официальный статус). Но вполне вероятно, что на Пушкине поэты «мирятся», чувствуют консо-лидацию и единство неких ключевых позиций . Сборники стихотво-рений, рассказов, эссе «одного автора», впрочем, подчинены этому общему направлению , даже если автор лишь «посвящает» свое творчество пушкинской юбилейной дате, «приурочивает» к ней.
Многие эти «подношения» и свидетельства признания великого поэта – искренни. Но не менее искренно и детское творчество, посвя-щенное Пушкину, во многом «спровоцированное» взрослыми . При-верженность к творчеству Пушкина детей – качественно иная ступень отношения к поэту. Это уже признание не на уровне «цеха», а на уровне нового поколения, которое «выбирает Пушкина». Приведем некоторые примеры из книги «Россия. Пушкин. Новый век: Всерос-сийский открытый конкурс творческой молодежи в Сочи: 1997–1999»: «Пушкин – superstar (а Татьяна – глава феминизма). Пушкин энергети-чен. Некоторые современные критики даже сравнивают силу его воз-действия на публику с силой воздействия “Битлз”, численно иденти-фицируя коэффициент энергетики обоих… Саморазвивающаяся спи-раль пушкинских текстов продолжает набирать обороты. И кто знает, в какую сторону ее спружинит?» (Чечина Мария, 15 лет) ; «Почему Пушкин – гений? В дочитательском своем, в полусознательном детст-ве, я твердо знала одно из первых слов: гений. Гений – это черный си-луэт с забавными кудряшками на обложке книги в маленьких руках. Гений – это Пушкин. Пуш-кин – это ге-ний. Так и вошло в душу сразу и навсегда…» (Якушева Евгения, 16 лет) . Сам факт «освящения» детского творчества пушкинским именем представляется симптома-тичным, а также подтверждает авторитетность поэта на уровне самых различных общественных слоев.
Следующий раздел Пушкинианы – отчеты о конференциях, проводимых в разных городах страны . По-видимому, в каталоги Российской государственной библиотеки попала не вся информация о таком широко распространенном явлении, как «юбилейная конферен-ция». Не каждый вуз вышел на уровень оформления материалов кон-ференции в виде отдельного издания. Но те 40 конференций, которые такие материалы подготовили, – весьма показательное количество. Здесь интересна и география, и тематика. Представлены следующие города: Москва, Санкт-Петербург, Архангельск, Белгород, Биробид-жан, Волгоград, Екатеринбург, Йошкар-Ола, Казань, Калуга, Красно-ярск, Курган, Липецк, Нижний Новгород, Новомосковск, Оренбург, Орехово-Зуево, Ростов-на-Дону, Рязань, Самара, Симферополь, Смо-ленск, Ставрополь, Старица, Стерлитамак, Сургут, Ташкент, Тбилиси, Челябинск, Южно-Сахалинск. Основная тематика конференций носи-ла довольно общий характер – чтобы удобно было открыть разные секции: иногда тема обозначалась цитатой («Чувства добрые я лирой пробуждал» , «И назовет меня всяк сущий в ней язык…» , «Я в гу-бернии Тверской…» ) или образным выражением, стихотворной строкой, посвященной Пушкину («Пушкин в сердцах поколений» , «Пушкин в меняющемся мире» , «Пока в России Пушкин длится, ме-телям не задуть свечу» , «К Пушкину сквозь время и пространст-во» , «Два века с Пушкиным» ). В эмоциональных и образных на-званиях конференций отражается некая мера отношения к Пушкину в конце ХХ века в профессиональных кругах. Это официальное призна-ние главной позиции мифа – неоспоримого первенства Пушкина в ли-тературе. Другая часть конференций имеет в своих названиях обяза-тельную часть «А. С. Пушкин и…» Вторая часть названия включает ту тему, которая реально наиболее интересна участникам конференции. Пушкин же здесь оказывается либо источником «примеров», либо по-лем сравнения: «А. С. Пушкин и взаимодействие национальных лите-ратур и языков» ; «А. С. Пушкин и его межнациональное значе-ние» ; «А. С. Пушкин и мировая культура» ; «А. С. Пушкин и юг» ; «А. С. Пушкин и В. В. Набоков» ; «А. С. Пушкин и история русского литературного языка» ; «Пушкин и мир античности» и т. д. Нельзя сказать, чтобы эта «вторая часть» была слишком «притяну-та» к Пушкину. Однако в таком разнообразии тем угадывается старый тезис А. Григорьева «наше все», понятый буквально, без скидок на контекст.
С этим тезисом связано и большинство книг последнего разде-ла – «Пушкин и разные виды искусства». Здесь отражается информа-ция о развернувшейся особенно широко в ходе юбилейных кампаний 1937 и 1949 годов «прикладной» Пушкиниане – открытки , книжные знаки , экслибрисы , а также о скульптуре , зодчестве , музы-ке в связи с Пушкиным. К этому же разделу следует отнести ряд красивых подарочных изданий произведений поэта либо альбомы с графикой, отражающей пушкинскую эпоху или иллюстрирующей его произведения .
Таким образом, в целом Пушкиниана юбилейной поры вопло-щает основные манифестации мифа о Первом Национальном Поэте:
1. Признание безупречности его творчества, что выражается как в бережном и тщательном издании текстов поэта, так и в характере литературоведческих исследований.
2. Глубокий интерес к жизни гения, проявляющийся прежде всего в создании новых биографий поэта и отдельных биографических разысканиях.
3. Распространяющийся на интерес к памятным местам, свя-занным с Пушкиным, увеличение числа «путеводителей по памятным местам», тщательного исследования всех фактов пребывания Пушкина в том или ином регионе.
4. «Ритуальные подношения» Пушкину в виде поэтических венков, посвященных ему конференций, а также произведений разных искусств, отражающих его жизнь и творчество, что выступает про-должением давней традиции.
5. На примере юбилейной пушкинианы можно судить о месте русской литературной классики в духовной жизни элитарных слоев. Как бы ни казалась классическая литература «мертва», она выступает необходимой основой этой жизни, и обращение к ней не угасает, а претерпевает пульсирующие изменения. 1999 год продемонстрировал всеобщее признание важности классической литературы, что вырази-лось в настоящем «взлете» пушкиноведческой и посвященной Пушки-ну печатной продукции. При этом важно, что сама пушкиниана оказы-вается манифестацией мифа, заполняя те валентности, которые он по-рождает, и в конце концов оборачивается частью всеобщего юбилей-ного ритуала вокруг имени поэта.
б) Юбилейная ритуальная практика
Хотя миф проявляется именно в ритуале (это способ существо-вания, бытования мифа), ритуальная практика нового общества вносит свои коррективы в универсальные характеристики ритуалем, приво-димые классиками-антропологами.
Э. Шилз отмечает, что массовое общество – своеобразный но-вый первобытный коллектив . При этом «первобытность» понимает-ся в леви-брюлевском смысле. В «Первобытном мышлении» Леви-Брюль подчеркивал: «Не существует двух форм мышления у челове-чества, одной пралогической, другой логической, отделенных одна от другой глухой стеной, а есть различные мыслительные структуры, ко-торые существуют в одном и том же обществе и часто, – быть может, всегда – в одном и том же сознании» .
В силу особых механизмов «иквэлитарианства» – уравнивания всего со всем – происходит рассеивание харизмы (от центра к перифе-рии). При этом очень важно, что харизма непременно редуцируется и подчиняется во многом процессу этого уравнивания, то есть усредня-ется. Шилз подчеркивает, что «идеалы пророков и святых могут уко-рениться только тогда, когда они ослаблены, терпимы и компромисс-ны к другим противоречащим им идеалам» . Таким образом, рассеи-ваясь во времени и пространстве, харизма, будучи по сути этими са-мыми идеалами, воплощенными в определенных «материальных» проявлениях, упрощается и начинает соответствовать «среднему пред-ставлению» о собственной сути. Постоянным средством сохранения харизмы от полной редукции является ритуал.
Согласно выводам этого ученого, «ритуал – стереотипическое, символически концентрированное выражение верований… Это способ обновить контакт с исключительными вещами или способ оживить в сознании через символическое представление определенные цен-тральные нормы и процессы… Ритуал – часть сложного действия са-мозащиты от деструкции, вырождения, аморализма… Логически веро-ваниям можно обойтись и без ритуалов, но ритуалам без верований – никогда. Ритуал ближе к церемониалу, чем к этикету» . Ритуальная практика помогает «сформулировать» харизму, перевести ее из мира абстрактных воздействий в сферу четких и ясных сценариев, наглядно «исполняемых» в ритуале. В. Н. Топоров полагает, что ритуал вступа-ет в борьбу с хаосом, упорядочивая его, обозначая в нем определенные вехи, организовывающие этот хаос . М. Евзлин, развивая эти идеи, выдвигает мысль об основном космогоническом ритуале – обращении хаоса в космос . А. М. Пятигорский отмечает: «Ничто в содержании мифа не может однозначно свидетельствовать о его функции, ибо по-следняя всегда останется субъективной, зависящей от передачи, вос-приятия и использования мифа, в то время как миф может быть рас-смотрен объективно, как текст и содержание. (Даже если миф включа-ет в себя ритуал, он нейтрален, а в конкретном религиозном контексте наполняется конкретным смыслом)» . П. Дебрецени, обосновывая важность ритуальных практик в общественной жизни, приводит об-ширную цитату из работы Бронислава Малиновского (The Myth in Primitive Psychology. NY: Norton, 1926), где, в частности, говорится: «…миф – постоянный субпродукт живой веры, которой необходимы чудеса; социологического статуса, который занят прецедентом; мо-ральных правил, которые требуют санкций» .
Сейчас антропология вышла на новый уровень анализа мифо-ритуальных практик современного общества . Этот уровень связан с переходом от «полевой» практики в условиях примитивных сообществ к «полевой» практике в условиях современного «окультуренного» массового общества. Важность ритуальной практики в жизни челове-чества очевидна и несомненна, уничтожить ее невозможно. Всякий ритуал, оживляя и воспроизводя содержание мифа, возвращает чело-века в ту самую «нуминозную зону», которая неуничтожима рациона-лизмом, позитивизмом и другими рациональными схемами мировоз-зрения. Очевидно также, что любой ритуал отвечает глубинным на-циональным потребностям, последовательно связан с ними, не должен быть конфликтен по отношению к системе национальных ценностей.
Ритуальная практика вокруг культа Пушкина формировалась, как мы уже отмечали, в связи с юбилеями поэта. Индивидуальное, ча-стное почитание поэта, впрочем, и до первого «юбилея» (не совсем юбилейного 1880 года) носило характер некоего обряда. Но первое публичное почитание поэта выдвинуло задачу сформировать ритуал как массовое действие. Именно эта манифестация мифа должна была свидетельствовать о равновеликой принадлежности гения Пушкина нации, о реальной значимости его «трансцендентного духа» как сим-вола «русской души».
Рассмотрим основные моменты формирования ритуала чество-вания. Прежде всего, уже в сам год открытия праздника был сформу-лирован основной ответ на важнейший вопрос – сердце ритуала – «по-чему мы воздаем этому человеку такие почести?» Ф. И. Буслаев отве-чает следующим образом: «Только начиная с Пушкина русская лите-ратура сблизилась с жизнью и стала принадлежностью и потребно-стью общества… Тем дороже, тем священнее для нас образ его, укра-шенный страдальческой кончиной… По словам Баратынского, русская поэзия возведена Пушкиным на ту ступень между поэзиями всех на-родов, на которую Петр Великий возвел Россию между держава-ми…» Здесь выдвинуты важнейшие причины: положение «перво-предка» по отношению к русской литературе, которая к 1880 году прочно заняла место важнейшего общественного института; «страсто-терпчество» поэта, страдальческая гибель которого расценивается как подвиг; всемирное значение его гениальности, в которой невозможно усомниться. Как видим, здесь названы основные причины мифотвор-чества вокруг пушкинского имени. Что же касается самого сюжета ри-туального действия, то достаточно продолжить размышления Буслае-ва, сочувственно цитирующего письмо Вяземского Пушкину в Ми-хайловское: «Имя твое сделалось народной собственностью. Ты, мо-жет быть, силен у нас своею славою… В библиотеке отведена тебе первая полка, но мы еще не дожили до поры личного уважения. Пуш-кин по характеру своему… ничтожен в русском народе, за выкуп его никто не даст алтына, хотя по шести рублей платится каждая его сти-хотворческая отрыжка…» За этим скрывается «нерв» торжеств – мотивы покаяния и стремление «замолить грех» перед поэтом. Нако-нец, автор юбилейного «венка» формулирует идею следующим обра-зом: «…чистый образ гения, память о нем пробудила в нас спящую энергию, нет места злобе и мщению, только утешительное слово мира и братской любви; общая манифестация в честь мирного сподвижника мысли и слова… Все сошлись в том, что торжество должно явиться радостным благовестом нашего мужающего, наконец, самосозна-ния» . Характерное «обмирщение» сугубо церковной лексики («бла-говест») в применении к пушкинскому имени не является открытием 1880 года, как уже отмечалось ранее. Но размах торжеств принимал характер настоящего почитания, присущего (адекватного) только ли-цам, так или иначе связанным с Богом (например, августейшим особам или хотя бы спасителям отечества).
Первая и важнейшая черта ритуала – массовый характер его исполнения. «Соборность» как одна из ключевых национальных черт вполне проявилась в этом празднестве. Хотя в прессе той поры неод-нократно отмечалось, что торжество 1880 года стало праздником ис-ключительно интеллигенции, сам момент открытия памятника проис-ходил при большом стечении народа. Место у окна любого близлежа-щего дома продавалось за сказочные деньги (Ф. Буслаев называет цифру 25 рублей, впоследствии появляются данные об удвоенной пла-те). «Бронзовый лик» напротив Страстного монастыря собирает неви-данную толпу. Массовость юбилейных празднеств становится доми-нантой ритуальной организации. Формирование сценария ритуала шло во многом с учетом такого массового интереса. Толпы людей, собрав-шихся на Тверском бульваре и близлежащих улицах, вдохновляли ор-ганизаторов, удваивали ощущение необходимости, важности юбилей-ного чествования Пушкина, ощущение высокой ответственности за происходящее. Понадобилась организация демонстрации – шествия людей с белыми гирляндами и щитами-транспарантами, на которых были написаны названия произведений поэта (не обошлось без общего смеха – над группой, идущей под щитом «Братья-разбойники»). Впро-чем, сама идея массового шествия, освященного общей идеей, восхо-дит к пра-формам ритуалов (задолго до крестных ходов; как, напри-мер, описание ритуально-языческого шествия в «Ледяном доме» И. Лажечникова). Соборность должна выразиться в реальной, «мате-риальной» форме, осмысляемой всеми участниками именно как про-явление единства частностей. В случае с Шекспиром такое шествие осуществлялось как карнавал героев его произведений (в 1769 году, когда ритуал окончательно формировался, из-за сильного дождя шест-вие было «свернуто», но не отменено) .
Помимо шествия и всенародного открытия памятника, органи-зовывалось чествование в закрытых помещениях – залах. Велик со-блазн отнести ритуальные собрания в честь Пушкина к древним фор-мам шаманизма; об этом говорила, например, С. Б. Адоньева на юби-лейной конференции в Санкт-Петербургском госуниверситете . Ос-новным ритуалом шаманской практики является камлание. Оно быва-ет направлено на излечение больного либо связано с вызовом духов (чаще покровителей) для получения ответов на важные вопросы. Сам ритуал камлания обычно сопровождается традиционной для шамана техникой экстаза (об этом подробно рассуждает М. Элиаде ). Харак-терный момент: обязательное присутствие зрителей во время камла-ния, сопереживание ими ритуального действия, совершаемого шама-ном. Суть камлания – проникновение в верхний или нижний мир в це-лях поиска нужной души. Это проникновение осуществляется за счет неимоверного напряжения сил (технически отработанного).
Празднование открытия памятника Пушкину в Москве во мно-гом могло быть соотнесено с такой практикой. Ряд моментов показы-вает, что обряд соединял языческие практики идолопоклонства и эле-менты христианских обрядов. В зале Московской городской Думы возвышался огромный пьедестал, покрытый синим сукном, на котором установили бюст Пушкина; пьедестал был перевит белыми атласными лентами, вокруг – экзотическая беседка (пальмовые ветви), перед бюс-том – стол с красной скатертью и золоченым позументом. Этот эле-мент чествований в конце концов закрепится как обязательный: уже в 1899 году Мережковский с раздражением будет говорить о том, что «какое-то министерство заказывает 40 000 гипсовых пушкинских бюс-тов» . Пушкинский бюст, осененный пальмовыми ветвями, пред-ставлял собой некое смешение языческого идола и христианского ат-рибута (вход Господень в Иерусалим). Но и в 1937 году специальным предписанием указывалось: «Избач должен: приобрести портрет по-эта, бюст, несколько фоторепродукций» . Бюст Пушкина оказывался той необходимой частью обряда, которая фиксировала его вневремен-ное присутствие, некую материализацию в момент чествования. Рас-сказ Э. С. Лебедевой о молодой женщине, молившейся на бюст Пуш-кина как на икону (см. выше), подтверждает сакральную роль «мате-риального заменителя пушкинского духа». В «Поединке» А. И. Ку-прина денщик Ромашова избирает бюст Пушкина в качестве «Бесие-ва» – идола, на которого он молится. Грубая топорность работы («Этот бюст, кстати, изображавший, несмотря на подпись на нем, старого ев-рейского маклера, а не великого русского поэта, был так уродливо сработан, так засижен мухами и так намозолил Ромашову глаза, что он действительно приказал на днях Гайнану выбросить его на двор» ) нисколько не умаляет значение «идола»: «Когда он пришел домой, то застал Гайнана в его темном чулане перед бюстом Пушкина. Великий поэт был весь вымазан маслом, и горевшая перед ним свеча бросала глянцевитые пятна на нос, толстые губы и на жилистую шею. Сам же Гайнан, сидя по-турецки на трех досках, заменявших ему кровать, ка-чался взад и вперед и бормотал нараспев что-то тягучее и монотон-ное» .
Важной частью юбилейного ритуала, связанной с бюстом Пуш-кина, было увенчание главы поэта лавровым венком. Это действо по-лучило специальное название – «апофеоз». По своим истокам апофеоз восходит к языческим обрядам Древней Греции. В то же время в увен-чании главы поэта лаврами есть и момент памяти о высокой внеисто-рической (до-логической) функции поэта – шамана, жреца, борющего-ся с хаосом своим необыкновенным даром. Е. М. Мелетинский отме-чает: «Поэт, певец, в мифопоэтической традиции персонифицирован-ный образ сверхъестественного видения, обожествленной памяти кол-лектива. Поэт знает Вселенную в пространстве и во времени, умеет все назвать своим словом… подобно демиургу (культурному герою) соз-дает мир, но в его поэтическом, текстовом воплощении… Поэт помо-гает молитвам и жертвоприношениям людей достичь богов и воспри-нимает ответ богов, боги же возбуждают поэтическое творчество, по-могают Поэту» . Вот почему поэт воспринимается как посредник между людьми и Богом. Здесь особенно показательно сравнение вдох-новенной творческой деятельности поэта с функциями шамана. Пре-вращение чествований поэта как «гласа верхнего мира» в некую ша-манскую технику поэтому не так уж неожиданно.
Помимо бюстов Пушкина, заменявших опекушинский памятник (а тот, в свою очередь, заменял самого Поэта), важной частью юби-лейных торжеств были речи. Ассоциации с шаманскими обрядами возникают здесь не случайно. Событием празднования 1880 года стала речь Достоевского. Экстатическое состояние, в котором пребывал ора-тор, выразилось не в повышенном невротизме произнесения речи, а в той энергии и безотчетном влиянии на слушателей, которое и отличает обряд камлания. Подробный рассказ Достоевского в письме жене об эффекте, который произвела эта речь, может быть наиболее точным подтверждением того необыкновенного состояния («техники экстаза», по словам М. Элиаде), в котором оказался писатель: «…сегодня было чтение моей речи в «Любителях». Зала была набита битком. Нет, Аня, нет, никогда ты не можешь представить себе и вообразить того эффек-та, какой произвела она! Что петербургские успехи мои! Ничто, нуль сравнительно с этим! Когда я вышел, зала загремела рукоплесканиями и мне долго, очень долго не давали читать. Я раскланивался, делал жесты, прося дать мне читать – ничто не помогало: восторг, энтузиазм (всё от “Карамазовых”!). Наконец я начал читать: прерывали реши-тельно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом руко-плесканий. Я читал громко, с огнем. Всё, что я написал о Татьяне, бы-ло принято с энтузиазмом. (Это великая победа нашей идеи над 25-летием заблуждений!). Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил – я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между пуб-ликой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: всё ринулось ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты – всё это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, об-нимали меня и целовали, все, буквально все плакали от восторга. Вы-зовы продолжались полчаса, махали платками, вдруг, например, оста-навливают меня два незнакомые старика: “Мы были врагами друг дру-га 20 лет, не говорили друг с другом, а теперь мы обнялись и помири-лись. Это вы нас помирили, Вы наш святой, Вы наш пророк!”. “Про-рок, пророк!” – кричали в толпе. Тургенев, про которого я ввернул доброе слово в моей речи, бросился меня обнимать со слезами. Ан-ненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. “Вы гений, вы более чем гений!” – говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя – есть не просто речь, а историческое событие! Туча облегала горизонт, и вот слово Достоев-ского, как появившееся солнце, всё рассеяло, всё осветило. С этой по-ры наступает братство и не будет недоумений, “Да, да!” – закричали все и вновь обнимались, вновь слезы. Заседание закрылось. Я бросил-ся спастись за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное жен-щины. Целовали мне руки, мучали меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств. Полная, полнейшая победа! Юрьев (председатель) зазвонил в колокольчик и объявил, что Общество люб<ителей> рос<сийской> словесности единогласно избирает меня своим почетным членом. Опять вопли и крики. После часу почти перерыва стали продолжать заседание. Все было не хотели читать. Аксаков вошел и объявил, что своей речи читать не будет, потому что всё сказано и всё разрешило великое слово нашего гения – Достоевского. Однако мы все его заста-вили читать. Чтение стало продолжаться, а между тем составили заго-вор. Я ослабел и хотел было уехать, но меня удержали силой. В этот час времени успели купить богатейший, в 2 аршина в диаметре лавро-вый венок, и в конце заседания множество дам (более ста) ворвались на эстраду и увенчали меня при всей зале венком: “За русскую жен-щину, о которой вы столько сказали хорошего!”. Все плакали, опять энтузиазм» . Увенчание Достоевского в развязке этой истории впол-не соотносимо с дарами, которые получает шаман (после окончания камлания присутствующие делают шаману ритуальные подношения в виде лент, шнурков из кожи, которые шаман пришивает к своему кос-тюму, а также мешочков с табаком и мукой). В то же время Достоев-ский выступил в качестве «живого заменителя» «духа Пушкина», то есть добился главного результата камлания. Нет сомнений, что все эти параллели нужны вовсе не для того, чтобы уравнять шаманскую тех-нику экстаза с историей 1880 года. Но М. Элиаде особое внимание уделяет именно этой технике: отработке суммы навыков и приемов, позволяющих шаману войти в «необычное состояние сознания», при этом вполне отдавая себе отчет в происшедшем. Достоевский достига-ет такого состояния в силу ряда причин, среди которых нет места соз-нательному «доведению себя» до такого состояния (что обычно харак-терно для шаманской практики). Однако эффект соотносим, и Л. Н. Гумилев в свое время привел в пример эту историю в подтверждение своей теории пассионарности (точнее, пассионарной индукции): «8 июня 1880 года Ф. М. Достоевский на заседании Общества любителей российской словесности произнес речь о Пушкине. Успех был, по вос-поминаниям очевидцев, грандиозен. Однако в чтении эта речь особого впечатления не производит. Она никак не идет в ряд с главами из «Братьев Карамазовых». Видимо, личное присутствие Достоевского сыграло не последнюю роль в усилении воздействия его речи на зри-телей» . Получается, что перед нами ситуация не столько реального проникновения в «тайну Пушкина», сколько момент высокого «зара-жения» публики экстатической энергией. Более чем холодные и даже язвительные нападки критиков «на следующий день» на эту речь – то-му доказательство. Однако сам факт экстаза во время произнесения речи о Пушкине представляется вполне ритуальным моментом. Пред-мет общего собрания – Пушкин – требовал адекватного чествования, адекватного прежде всего представлениям о важности его фигуры в национальной истории. Дело не в том, что речи «меньшего» значения на самом деле таковыми не являлись, а просто их исполнители не име-ли такой степени пассионарной энергии, как Достоевский. Но и здесь можно усмотреть закономерность, соотносимую с древними ритуала-ми: все речи отражали и варьировали один и тот же тезис, являясь ос-лабленным вариантом «главной» речи: начиная с «Бориса Годунова», в творчестве Пушкина наметился знаменательный переход в сферу изучения народной жизни, и тут-то его и застала смерть. Народные чтения, организованные в Политехническом музее 6-го июня, пред-ставляли собой просмотр «теневых картин» с рассказом о жизни Пуш-кина и чтением «Полтавы». Выбор текста не случаен – «Полтава» должна была символизировать высокий патриотизм Национального Поэта – певца Отечества.
Еще одна сторона общего ритуала – праздничная трапеза. Со-вместное поглощение пищи во все времена расценивалось как важ-нейшее ритуальное действие. Не случайно ключевым таинством хри-стианства становится евхаристия.
Разумеется, и в дохристианские времена трапеза расценивалась как важнейший ежедневный обряд и подчинялась ряду ритуальных правил. А. М. Лобок в «Антропологии мифа» подробно рассуждает на эту тему . В русской национальной традиции застолье – обязатель-ная, важнейшая часть любого праздника. Впрочем, и шекспировские чествования не обошлись без обряда особой евхаристии, где фигури-ровала «священная чаша» из шелковицы.
Юбилей 1880 года предполагал одним из пунктов обязательной программы так называемый парадный складчинный обед Общества любителей российской словесности (состоялся 7 июня 1880 г.). Ф. И. Буслаев сообщает, что «обеденное меню было украшено виньеткой художника Трутовского со стихами Пушкина: Поднимем стаканы, со-двинем их разом: Да здравствуют музы, да здравствует разум!» По-добный обед состоялся и в Петербурге. Обязательной частью и той, и другой трапез было провозглашение речей-тостов в честь великого по-эта, его друзей, особенно (подчеркивает Буслаев) – его няни (и это упоминание вызвало взрыв восторга среди присутствующих). Обряд общей трапезы в честь Пушкина утвердится впоследствии, но будет принимать все более игровой, изощренный характер. Так, в 1899 году обед, организованный обществом гастрономов Петербурга, состоял из блюд, упомянутых в «Евгении Онегине».
Ритуал празднества предполагал раздачу пушкинских произве-дений детям; подлинного размаха эта ритуалема достигла к 1899 году, когда наследие Пушкина стало всенародным достоянием. Однако, как уже отмечалось, эта раздача сопровождалась изъятием части текстов (в частности, «Сказки о попе и работнике его Балде»). Книги с текста-ми Пушкина были вариантом причастия – своеобразной духовной пи-щей, евхаристией. «Причастившийся» получал доступ к «меду по-эзии», «пище богов».
Все эти моменты заставили Буслаева осторожно заметить: «Ка-кому-то своему внутреннему богу молились все на этом празднике, и Пушкин нужен был некоторою своею величавостью, чтобы служить только образом, только подобием этого бога» . М. Ч. Левитт вторит: «И церемония открытия “бронзового лика” Пушкина и сопутствовав-шее ей небывалое возбуждение наводят на мысль, что торжества заде-ли самые сокровенные, глубоко скрытые струны культурного созна-ния, родственные тем, которые приходят в действие на Пасху, являю-щуюся главным русским религиозным праздником…»
Весь ритуал, связанный с торжествами в честь Пушкина, не ис-черпывался только «заседаниями» – независимо от того, проходили они в академическом зале или за столом. Еще одна часть этой манифе-стации – все виды паломничества к «святым местам». В XVII веке пу-тешествие без особой цели, просто как факт приобщения к местам, по которым проходит маршрут путешествия, получило название «рэмб-линга» (rambling). Рэмблинг в конце XVIII – начале XIX века стано-вится чрезвычайно популярен, причем именно в связи с «памятными местами», относящимися к великим деятелям культуры и искусства. Таковы, например, швейцарские маршруты, связанные с Руссо. Клас-сическое описание рэмблинга дает Н. М. Карамзин в «Письмах рус-ского путешественника». Но паломничество к «святым местам» отече-ственной культуры формируется в России именно в связи с Пушки-ным. А. И. Тургенев фиксирует в своем дневнике, как зарождается та-кое особое отношение к местам и всему, что связано с поэтом: «Марья Ивановна показывала… любимые сосны, два озера, вошли в домик по-эта… Я искал вещь, которую мог бы унести из дома. Спросил старого исписанного пера, мне принесли новое, неочиненное…»
Важно, что все это происходило 6 февраля 1837 года, непосред-ственно сразу после поспешных похорон поэта. Пушкинский предмет-ный мир превращался в музей на глазах современников. 7 февраля 1837 года неизвестный поэт пишет: «Да будет Меккою для нас // Свя-той Горы песок отрадный!!» Уже к 1850–60-м годам забили тревогу по поводу разрушения дома Инзова. Кстати, этот заброшенный полу-разрушенный землетрясением дом, овеянный легендами о пушкинских выходках периода кишиневского заточения, превратился в народный музей – вроде соответствующего подъезда на «Садовой, 302-бис» или «стены памяти Игоря Талькова». Сюда приходили толпы праздных гу-ляк (рэмблеров), почитавших своим долгом оставить запись в «книге посетителей» – то есть на стенах дома, где были видны следы пуль, которые всаживал юный поэт одну за другой в часы «праздной скуки». Народное стихотворчество (по словам Л. Мацеевича, тщательно соби-равшего все, что относилось к пребыванию Пушкина на юге России) порой было весьма пошлым, но кое-что заслуживало внимания:
Здесь жил маститый генерал,
Враг шумных пиршеств и забавы,
Здесь русский гений отдыхал,
Стяжал венок народной славы,
Его и школьник память чтит,
И часто, преклоня колена,
Рукою детскою на стенах
Здесь имя гения чертит…
Стены сплошь были исписаны стихами и приветствиями Пуш-кину. Это первый знак ничем не инспирируемого интереса и внимания к местам, связанным с поэтом. Перед установлением памятника в прессе развернулась целая кампания по вопросу о том, где же дом, в котором родился великий поэт. По сообщению А. Фаресова, в 1885 го-ду великий князь Владимир Алексеевич, путешествуя по Псковской губернии, служил панихиду на могиле поэта (причем в связи с этим крестьяне решили, что здесь похоронен генерал Пушкин, бывший кре-стным отцом великого князя ). И. Щеглов приводит факты о посеще-нии могилы Пушкина (однако это свидетельства в книге посетителей, о реальной картине ничего не известно): 1896 – 16, первый – Л. Май-ков, 1897 – 98, 1898 – 13 (из них восемь – участники велосипедного пробега), май 1899 – 50 . Приобретение в казну у сына Пушкина Ми-хайловского и установление государственного надзора за сохранением могилы поэта в Святогорском монастыре было результатом деятель-ности Пушкинской комиссии в ходе подготовки к столетнему юбилею. Поначалу 26 мая 1911 года там открыли колонию для престарелых ли-тераторов и учителей, «подорвавших здоровье на ниве народного про-свещения». В речи на открытии колонии епископ Псковский и Пор-ховский Алексей сказал: «Пусть никогда не забывается имя того чело-века, который в селе Михайловском вырос и сложился в великого по-эта земли русской… Лучшего памятника Пушкину, чем этот, пожалуй, и не выдумаешь». Первый попечитель колонии – барон А. Е. Розен – во многом ощущал себя директором музея, а не инспектором колонии для престарелых литераторов. Он пытался собрать вещи, имевшие от-ношение к Пушкину, и воссоздать усадьбу в «первозданном» виде. Но это было фактически невозможно. Дом, построенный сыном поэта Григорием Александровичем на месте проданного на слом пушкин-ского дома, в 1908 году сгорел и был заново отстроен архитектором В. А. Щуко. В этом доме в 1911 году был устроен музей. По одной из характеристик, опыт оказался не очень удачным: «Просвещенные дво-ряне меблировали дом мебелью с базара и работы местных кустарей и сделали из «музея Пушкина» места приятных прогулок, веселого пре-провождения времени с дамами сердца, сытых обедов и чаепитий под звуки граммофона» .
Во время революции и гражданской войны Тригорское и Ми-хайловское были сожжены дотла. Дальнейшая концепция музея-заповедника в Михайловском связывалась с идеями воздействия на посетителей самой природы псковского края – увидеть то, что видел поэт, взглянуть на мир его глазами. На официальном открытии запо-ведника в 1924 году В. П. Семенов-Тян-Шанский сказал: «А именно заповедывается в его имя участок той самой подлинной, никем не тро-нутой природы, которая подвигла его на величайшие им созданные образы или идеи… посетитель невольно, и притом очень живо и ярко переживает в этой естественной обстановке все то, что она когда-то навеяла этому великому человеку» . С. Сандлер, комментируя речь Семенова-Тян-Шанского, отмечает, что эту концепцию можно считать метафорической натяжкой, поскольку реально ничего пушкинского в этом пейзаже нет. Однако, отмечает исследовательница, «исчезнове-ние живых следов присутствия Пушкина только способствует созда-нию в Михайловском храма Поэта, своего рода памятника, призванно-го вызывать в воображении нечто, давно и безвозвратно утерянное» . Паломничество не предполагает рационализма, оно основано на при-общении к тайне жизни кумира. Рэмблинг наиболее точно демонстри-рует важность любых фактов, связанных с жизнью поэта, в сознании потомков. Памятные места – это вехи судьбы великого человека. Са-мые важные объекты рэмблинга – это место смерти и могила. Поэтому Михайловское (из-за непосредственной близости могилы поэта) и по-следняя квартира Пушкина в Петербурге на Набережной Мойки, 12 были оформлены как государственные музеи в первую очередь (1924 и 1925). Для сравнения – Царскосельский Лицей был открыт как музей в 1949 году, Всесоюзный музей А. С. Пушкина в 1967 году.
Переживание жизни кумира как факта собственной душевной жизни оказывается важнейшей пружиной рэмблинга. Пушкинская судьба нерасторжимо слита с его наследием. Мнение о «двух Пушки-ных», столь активно проповедовавшееся в XIX веке, постепенно вы-мещается мнением о едином Поэте – в котором все прекрасно. Вот ха-рактерное размышление известного педагога В. П. Острогорского: «Изучение его жизни, несмотря на его массу ошибок, увлечений, за которые он слишком тяжело платился, рисует его таким сердечным, добрым, честным и рыцарски прямым и великодушным человеком, верным в дружбе и любви, любящим все высокое и прекрасное, что сама эта личность не может не влиять благотворно на душу и отзыв-чивое сердце юноши» . Личность и судьба Пушкина в буквальном смысле «внедрены» в национальное сознание. Н. Зоркая отмечает, что степень этой внедренности несравнима с Гете или Шекспиром – про-сто другое измерение. Она вспоминает В. Набокова, выстраивающего универсальную «русскую» ассоциативную цепочку: фонтан – деревен-ская усадьба – яблоко – снег – простреленный живот – и цитирует его слова: «Пушкин… неизбежно составляет часть нашей интеллектуаль-ной жизни, как таблица умножения или другая привычка сознания» . Личная «боль-жалость» пронзают русское сердце при воспоминании об этой смерти. Н. Зоркая отмечает, что на станции метро «Черная речка» всегда кольнет в сердце . Эту «боль-жалость» пытаются вы-разить все новые и новые поколения, начиная с истового плача Лер-монтова. А. Г. Битов объяснил это так: «Ни одного нашего писателя не воспринимаем мы до такой степени вместе с его жизнью… Его пуля в нас болит, его рана нам светит. Пушкин – это великая утрата. И вечная память об этой утрате. Наше узнавание его есть не что иное, как род воспоминаний, именно воспоминаний, как о современнике, как о род-ном, как о безвременно ушедшем, как о любимом – как о реальном для нас человеке. Каждый русский вызывает его дух, и дух этот не устает к нам являться. Вплоть до воплощения, до живого ощущения, что он рядом, до желания обернуться» .
Следование по местам, связанным с поэтом, может принять са-мый разнообразный характер. О велосипедном пробеге по пушкин-ским местам с возмущением писал Д. Мережковский; Э. С. Лебедева с неменьшим возмущением рассказывает: «Совершаются вполне риту-альные посещения места дуэли, телерепортеры едут “смертным путем Пушкина” в дрожках, с телекамерой. А вот еще одна инициатива: группа участников Великой Отечественной войны, спортсменов-ветеранов, совершила пробег “путем капающей пушкинской крови” от Черной речки до последнего жилища поэта. Запись об этом событии с предложением продолжить традицию осталась в музейной книге впе-чатлений» . Заменить рэмблинг церковной панихидой, пусть даже в храме, имеющем непосредственное отношение к жизни Пушкина, вряд ли удастся – памятные места имеют особую притягательную силу, включающую не только любопытство и интерес к жизни писателя, но и духовное рвение, вызывают активизацию той части сознания, кото-рую можно назвать «зоной святости». В музее, связанном с жизнью поэта, можно прикоснуться к его миру, войти в него – и вряд ли это стремление можно остановить разумными доводами об искусственно-сти и неподлинности музейных экспонатов. Число посетителей пуш-кинских мест чрезвычайно высоко. В 1949 году в Болдино на открытие музея съехались 15000 человек. Ленточку музея перерезал правнук по-эта – Г. Г. Пушкин . Ю. В. Дружников говорит о паломничестве в Михайловское в начале 1980-х – колонна по 8 человек в шеренге, с ут-ра до вечера, ровным шагом текла по дороге к усадьбе .
Следующая манифестация мифа – признание гения Пушкина универсальным (то есть отражающим все стороны национальной жиз-ни). Когда фразу А. Григорьева («Пушкин – это наше все») пытаются вместить хоть в какие-нибудь «эстетические» берега, то нарушают са-ми законы функционирования ритуалем. Так, В. Новиков отмечает: «Это выражение Аполлона Григорьева стало расхожей пословицей, нередко произносимой без ссылки на автора и почти всегда без учета того контекста, из которого эта фраза вырвана. Если понимать бук-вально, то перед нами полный нонсенс. Никакой поэт не может быть “всем”, ничье творчество не может заменить нам литературы в целом. Но не будем бросаться в споры с поэтом и критиком середины про-шлого века: он вовсе не хотел, чтобы мы с утра до вечера читали толь-ко Пушкина. Гипербола Григорьева возникла в его статье “Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина” (1859) как полемический от-клик на статьи А. Дружинина: “…Дружинин взглянул на Пушкина только как на нашего эстетического воспитателя. А Пушкин – наше все: Пушкин – представитель всего нашего душевного, особенного, та-кого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкно-вений с чужим, с другими мирами”. Как видим, подо “всем” имелось в виду всего-навсего национальное своеобразие (то есть примерно то же, что Гоголь так нечетко пытался обозначить пресловутым “чрез двести лет”). В наше же время формулой Григорьева пользуются не столько для возвышения Пушкина, сколько для принижения других русских поэтов» .
Но Григорьев действительно выразил то, что у всех «вертелось на языке». Пушкин по законам мифа должен был обратиться в это са-мое «все». «Всего-навсего» национальное своеобразие и есть универ-сальная категория коллективного сознания нации. Если миф о Пушки-не как главном национальном поэте возник, то неизбежно должен был разрастись до такого масштаба. П. Давидхази рассуждает об универ-сальности шекспировских текстов, которые можно цитировать по лю-бому случаю. Пушкинское наследие ждала та же судьба. Не случайно на обеденном меню красовались «подходящие» строчки. Это было только началом «внедрения» пушкинских стихов во все сферы жизни. Разумеется, начало – понятие относительное. Согласно легенде, еще в 1822 году к Пушкину пришел толстый немец с просьбой продать ему в качестве рекламы ваксы, которой он торговал, строчку «Светлее дня, чернее ночи» (в «малой прессе» 1890-х годов этот анекдот будет пе-ресказан с характерным прибавлением о том, что на этой сделке Пуш-кин «заработал» 50 рублей) .
Пушкинские строки становились частью душевного опыта лю-дей (такова интерпретация П. Дебрецени истории с письмом Гранов-ского невесте, где он цитирует элегию «Безумных лет…» ). Но его стихи выполняли не только свое «прямое назначение». «Привлечение» пушкинского наследия к самым разным сферам жизни в качестве «эталона» или особого «освящения» предмета началось давно, и вовсе не в целях рекламы. Так, в 1840 году появляются воспоминания Н. Греча о Пушкине. Это просто небольшое вкрапление в его статью «Нынешняя орфография», где он сообщает о том, что Пушкин в 1827 году заинтересовался его «Грамматикой», делал разные замечания по этому поводу. Но это вкрапление интересно самим своим пафосом. Греч неслучайно предпосылает воспоминанию вопрос: «Знаете ли вы, кто еще из наших писателей был отличный грамматик, любил толко-вать о грамматике, старался решать затруднительные вопросы? – Пушкин!» Кроме Пушкина, любителями грамматики в статье назва-ны Карамзин и Жуковский. Но они – само собой. А Пушкин – это сюрприз. И в то же время это «высшая санкция».
Греча надо считать одним из первых, кто использовал факты биографии и само имя Пушкина в целях «привязки» к собственной те-ме, ее «освящения», как использовались в советской науке имена Мар-кса, Энгельса, Ленина (или, в более «мягком» варианте, по словам Б. С. Мейлаха, «кто-то остроумно заметил, что рассмотрение любой про-блемы обычно начинается так: «Еще Аристотель» или «Уже Аристо-тель…» ). Характерно, что в столетний пушкинский юбилей появи-лись статьи: «Пушкин и железные дороги России», «Пушкин и сель-ская школа», «Русская ямская и почтовая гоньба в сочинениях А. С. Пушкина». А. Пешехонов (критик-скептик, который, анализируя юби-лейные события, горько повторил слова из «Сына отечества»: «…такое чувство испытывают люди, когда возвращаются с кладбища» – и сформулировал собственное отношение энергично и резко: «Пуш-кинский год мы действительно пережили» ), отмечая эту тенденцию к «привязкам», говорит о тех, кто не сумел таких «привязок» найти: «Дворяне имели дело до Пушкина, потому что он был дворянин… почтальоны, потому что он воспел почтовую гоньбу, болтуны, потому что у Пушкина был долгий язык и т. п. Журнал «Хозяин» не имеет права писать про Пушкина, потому что он не имел отношения к сель-скому хозяйству, а отчет о саранче его слишком краток» . Пешехо-нов называет города, отказавшиеся широко отмечать юбилей поэта – Серпухов, Вольск, Воронеж и т. п. – по той причине, что Пушкин «ни-чего для них не сделал»: ни одной каланчи не соорудил, ни одного ко-локола не повесил… Критик точно определяет причины такого отно-шения: «Обыватели ведь не напрасно занялись выяснением особенных заслуг Пушкина перед ними самими, не задумываясь о его заслугах перед литературой и о заслугах литературы перед родиной. Чествова-ли в сущности не литературу в лице виднейшего ее представителя, а только Пушкина, вне связи с литературой и, пожалуй, даже в противо-вес ей» . Но несмотря на горечь, выраженную в статье Пешехонова, важно, что автор уловил эту общую атмосферу «обязательной привяз-ки». Каждое ведомство, организация, шире – общественный институт – должны были искать какую-то «нишу» для Пушкина в своей специ-фической сфере. И это вполне удавалось.
Ю. В. Дружников составляет коллекцию таких «привязок» по отечественной прессе . В этой подборке очевидна предвзятость, но в целом явление носит массовый характер, становится именно манифе-стацией мифа, а не результатом излишней ретивости «цеховых» жур-налистов (как полагает, очевидно, автор «коллекции»).
«Энциклопедия русской жизни» (если так обозначить все твор-чество поэта) оказалась вполне универсальной и отвечающей своему «ответственному» жанру. «Гадание» по книге стихотворений Пушкина прочно вошло в обиход. Особенно важно, что на разных страницах пушкинского собрания сочинений можно было найти строки, вполне устраивающие представителей враждующих партий и общественных движений, что можно считать доказательством универсальности на-следия поэта.
Наконец, третья манифестация мифа в ритуальной практике – исключение какой бы то ни было критики в адрес объекта культа. Все-возможные интерпретации фактов, открытие новых документов, поро-чащих память поэта, нисколько не умаляют представлений о его не-преходящей ценности в национальном масштабе. Все споры вокруг Пушкина идут именно о характере интерпретации. Резко выступая против «идоломании» вокруг поэта, интеллигенция тем самым пыта-ется отстоять «своего Пушкина». Особенно ярко такое положение ве-щей обнаружилось во время столетнего юбилея, когда представители «Мира искусства» отмежевались от официального чествования поэта (но не от самого Пушкина). «Единый фронт» в защиту Пушкина в майском номере «Мира искусства» за 1899 год изучен достаточно ос-новательно . Авторитет Пушкина оставался непререкаем. И если в этом номере «Мира искусства» В. Розанов заявлял о том, что Пушкин слишком «строг» и «трезв» для того, чтобы стать пророком, то уже в «Возвращении Пушкина» (1912) он становится по-настоящему одер-жим любовью к непогрешимому поэту. Пушкин превращается в Ада-ма, который ходит по Божьему Саду и указывает: «А вот что еще можно любить!», в конечном итоге он становится тем самым «Поте-рянным Раем», обретения которого жаждет нация . Одно из основ-ных утверждений И. В. Кондакова в статье «“Потерянный рай” рус-ской литературы: Проблемы возвращения» таково: «…изменчиво от-ношение общества с таким всеобъемлющим, можно сказать, символи-ческим именем для национальной культуры, как Пушкин: то его апо-логия достигает поистине религиозного поклонения, обретая формы чуть ли не фанатического культа – со всеми вытекающими отсюда крайностями тотемизации и табуирования национальной святыни; то, напротив, низвержение идолов превращается в самоцель, и для борьбы со слепым восторгом традиционалистов оказываются хороши все средства – и осмеяние, и обличение, и научно аргументированная кри-тика, и политические ярлыки… и презрительное игнорирование как наследия, так и самого имени поэта. При этом для обеих тенденций в принципе свойственны искажающие интерпретации и модернизации (в угоду современности) – либо в “лучшую”, либо в “худшую” сторо-ну: от сакрализации до пародирования» . Мнение ученого спорно: периодов «низвержения идолов» в истории пушкинского мифа не бы-ло. Отдельные голоса против поэта по сути были подтверждением внутреннего признания его первенства (как, например, в случае с Пи-саревым или футуристами). Любые азартные споры вокруг значения его наследия оказывались спорами в рамках «огромное» – «всеобщее», амплитуда не так уж и велика. Нельзя назвать ни одного периода, ко-гда отношение к Пушкину стало бы на всеобщем уровне негативным. Когда под «знамена» Писарева вставало целое поколение, другое по-коление (и, кстати, то же поколение, но другого социального слоя) со-бирало деньги на памятник поэту. Что же касается «презрительного игнорирования наследия» Пушкина, то это было совершенно исклю-чено. Тот же Толстой, не являвшийся на официальные чествования Пушкина с завидным долголетним постоянством, трепетно перечиты-вал тексты поэта и мог «закрутить» из нескольких вскользь брошен-ных строк «целый роман» – так было, например, с «Анной Карени-ной», как известно, «рожденной» из незавершенной прозы Пушки-на . В подробном и обстоятельном (а также подкупающем своей ме-тодологической стройностью) исследовании Т. В. Назаровой дается обзор самых резких по отношению к Пушкину позиций 60–80-х годов XIX века, выраженных журналами «Отечественные записки» и «Де-ло». В результате выявляется, что гениальность Пушкина признава-лась всеми участниками дискуссий, и даже наиболее «антипушкин-ские» выступления отдавали дань уважения его таланту (основная критика сводилась к вопросу об утилитарной «нужности» наследия Пушкина, то есть повторяла главные пункты «обвинения» Писарева). Таким образом, даже в годы, которые можно назвать «ниспроверже-нием», это ниспровержение не имело всеобщего характера. Отсутст-вие критики в адрес Пушкина становится общим местом во втором столетии существования пушкинского мифа и наиболее ярко проявля-ется в юбилейный 1937 год. Речь здесь идет не столько о выступлени-ях в Советском Союзе, где, как многократно показывалось, Пушкин в это время был «приспособлен» к «нуждам» новой государственной системы, а о праздновании пушкинского юбилея в эмигрантской среде и – шире – вообще за границей. Пушкин признавался важнейшей фи-гурой не только в российской, но в славянской культуре вообще. В предисловии к февральскому выпуску 1937 года «The Vassar Review» (литературный журнал женского колледжа «Вассар» штата Нью-Йорк) президент этого колледжа Г. Н. Мак-Кракен назвал ХХ век «веком славянской культуры»: «Либеральное образование Запада уже не мо-жет себе позволить игнорировать существование двухсот пятидесяти миллионов славян, имеющих свою высокую эстетическую культуру, которая должна будет сыграть великую роль в будущей мировой дра-ме… Некоторые из нас должны выучить их языки, их историю, их жизнь и стать переводчиками для других… Столетие со дня смерти Пушкина (10 февраля 1937 года), ведущей поэтической фигуры в сла-вянской литературе, указывает на краткий срок, за который славяне получили признание. Мы правильно делаем, что присоединяемся к всемирному празднованию, чтобы отметить этот период, в течение ко-торого мы поняли, что славяне – часть, и великая часть нашей нынеш-ней цивилизации» .
Пушкинская художественная непогрешимость (быть не просто «выше» критики, но абсолютно «вне» ее) становилась инвариантом мнений о поэте. Ритуалема (объект ритуала вне критики) превраща-лась в часть сознания.
Таким образом, основные манифестации мифа в виде различ-ных ритуальных практик можно наблюдать на протяжении всей исто-рии мифа. Беглый обзор этих проявлений позволяет более основатель-но остановиться на ритуале, исполненном непосредственно в юбилей-ные дни.
Прежде всего, двухсотлетие со дня рождения Пушкина было воспринято как ответственная дата. Важно, что, например, переход в новое тысячелетие не произвел на население такого будоражащего действия, как юбилей поэта. Наиболее очевидная манифестация мифа была связана с самой организацией чествований, причем во многих чертах эта организация повторяла ходы, «отработанные» сто лет назад. Президент Б. Н. Ельцин подписал указ о создании специальной госу-дарственной юбилейной программы «Пушкин и современность» (1994–1999), которая была призвана координировать подготовку к знаменательной дате в масштабе всей страны («пушкинская пятилет-ка»). Так же, как и Пушкинская комиссия 1899 года, ответственные организации, занимающиеся реализацией программы, планировали ряд самых различных акций. Главная ответственная комиссия получи-ла название Юбилейной (Юбилейная комиссия по подготовке и про-ведению 200-летнего юбилея А. С. Пушкина, образованная постанов-лением Совета Министров – Правительства Российской Федерации от 15 февраля 1993 года № 134 «О мероприятиях по подготовке и прове-дению 200-летнего юбилея А. С. Пушкина»). Само название комиссии («Юбилейная» вместо «Пушкинской») показательно. За шесть с поло-виной лет до двухсотлетия Пушкина создается комиссия, которая на-зывается просто «Юбилейная» – это значит, что за весь этот период других юбилеев не предвидится. Синекдоха «юбилей» однозначно разворачивалась в полное «пушкинский юбилей». Прежде всего, важ-но, что к юбилею стали готовиться задолго до самого торжественного события (никому не пришло в голову готовиться к «встрече» третьего тысячелетия). Несколько лет подряд каждая область закладывала в свой бюджет расходы на федеральную программу «Пушкин и совре-менность» . Проведение торжеств, с одной стороны, стало закрепле-нием сложившихся традиций, с другой стороны, продемонстрировало стремление «распределителей средств» «не ударить в грязь лицом» друг перед другом. «Экономить на Пушкине» оказалось непрестижно и непатриотично, хотя многие рассуждали о том, что эти средства можно было использовать в более насущных целях (точно так же роп-тали скептики сто лет назад). «Челябинский рабочий» от 5 июня 1999 года приводит факты о московских затратах: Лужков своими средст-вами перекрыл федеральные, истратив на юбилей 88 против 68 мил-лионов рублей . Помимо «материальной стороны», была и «идеаль-ная» – как добиться адекватности самого ритуала переживаемым чув-ствам? Перечислим основные мероприятия, запланированные к юби-лею на высшем уровне (Министерство культуры РФ).
На первое место были выдвинуты ремонтно-реставрационные работы. Их объем и характер говорят о стремлении государства мак-симально решить проблему «пушкинского мемориала»: реставрирова-лись не только основные места паломничества, но и многое, что связа-но с Пушкиным косвенно (усадьбы его знакомых, например): памят-ник А. С. Пушкину на Тверском бульваре – ремонтно-профилактические работы (Москва); Всероссийский музей А. С. Пуш-кина (Набережная реки Мойки, 12, г. Пушкин, Музей-лицей, Музей-дача) – ремонтно-реставрационные работы, создание литературно-монографической экспозиции «А. С. Пушкин. Личность, жизнь и творчество» (Санкт-Петербург); надгробия родных и друзей А. С. Пушкина в некрополе Александро-Невской лавры – реставрация (Санкт-Петербург); церковь Спаса Нерукотворного образа (Конюшен-ная церковь) – восстановление иконостаса (Санкт-Петербург); Госу-дарственный мемориальный историко-литературный и природно-ландшафтный музей-заповедник «Михайловское» – ремонт и рестав-рация усадеб в Михайловском, Петровском, восстановление парков; создание экспозиций в Михайловском; реставрация могилы А. С. Пушкина (Псковская обл.); Государственный литературно-мемориальный и природный музей-заповедник А. С. Пушкина «Бол-дино» – воссоздание церкви Успения на территории музея-заповедника, проведение противоаварийных работ дома А. А. Пушки-на в д. Львовка, воссоздание часовни на месте некрополя рода Пушки-ных, создание новой экспозиции музея-заповедника, реставрация экс-понатов (Нижегородская обл.); музей-усадьба Остафьево «Русский Парнас» – реставрация памятников писателям, благоустройство парка, создание юбилейной экспозиции (Московская обл.); некрополь семьи А. А. Пушкина – реставрация надгробий в усадьбе Васильчиковых-Ланских в г. Чехове (Московская обл.); музей-заповедник «Большие Вяземы-Захарово» – ремонтно-реставрационные работы по Восточно-му флигелю усадьбы, реставрация памятника на могиле брата Пушки-на (Московская обл.); музей-заповедник А. С. Пушкина в с. Берново – создание экспозиции в доме Вульфов, реставрация экспонатов (Твер-ская обл.); усадьба Гончаровых «Полотняный завод» – реставрация главного дома, создание музейной экспозиции (Калужская обл.); усадьба В. Набокова «Рождествено» – создание экспозиции «От Пуш-кина к Набокову» (Ленинградская обл.). Последняя позиция весьма показательна и имеет отношение к такому ритуальному моменту, как «привязка», «освящение» именем Пушкина любых мероприятий и со-бытий («круглые» юбилеи Набокова совпадают с пушкинскими с раз-ницей в сто лет). Таким образом, государство достаточно полно взяло на себя все, что было связано с рэмблингом. Хотя, разумеется, феде-ральная программа ни в коей мере не исключала «инициативу сни-зу» .
Чтобы посмотреть, как реализовывалась эта часть федеральной программы и в целом обнаружить некоторые закономерности риту-альной практики, обратимся к прессе юбилейных дней . Взятые для анализа издания вполне репрезентативны. Газетный «юбилейный шум» интересен не как свидетельство «редукции» имени поэта, а как зеркало массового отношения к поэту, что, в свою очередь, и является «маркером» реального места Пушкина в культурном поле страны. В прессе юбилейных дней первое место по частоте занимают статьи о реставрации пушкинских музеев и памятных пушкинских мест. Это сообщения о лицее, музее на Набережной Мойки, усадьбах в Болдино, Захарово, домике «станционного смотрителя» в Выре и т. п. Лейтмо-тив публикаций на эту тему: хорошо, что так много сделано в пред-дверии юбилея, но что будет 7 июня ? Газеты наперебой сообщают о завершении ремонтных работ, обновлении экспозиций, строительстве новых объектов, связанных с туризмом по пушкинским местам.
Очевидно, что общее большое количество сообщений о рестав-рации и введении в музейную практику очередного «массива» пуш-кинских мест прямо соотносится с федеральной программой. Здесь наблюдается «синтез» общественного мнения и государственных за-дач: в представлении населения именно государство должно занимать-ся сохранением памятных мест (так было и сто лет назад), а государ-ство, в свою очередь, готово считать эту работу первостепенной по важности.
В рамках проблемы рэмблинга по пушкинским местам возник и спор между представителями церкви и государства о восстановлении культовых зданий, имеющих отношение к жизни Пушкина. Аргумен-ты и с той, и с другой стороны имели веский характер, и единого мне-ния так и не возникло, хотя общая победа оказалась на стороне цер-ковных кругов (см. материалы предыдущей главы). Кстати, спор о со-отношении в ритуале церковного и «неоязыческого» (по выражению Э. С. Лебедевой) вступает в противоречие с главным принципом рэмблинга – свободой передвижения. Храм ограничивает такую сво-боду (во многом), например, принадлежностью к определенной кон-фессии. Представитель иной, чем православная, веры оказывается в таком храме «чужим» и даже нежелательным лицом. Если же он вхо-дит в церковь как в музей (т. е. для него и богослужение, разворачи-вающееся в этот момент, – лишь элемент «экспозиции», экзотика «па-мятного места»), то спор можно считать бессмысленным. В конце концов, и действующие храмы, имеющие какое-либо музейное значе-ние, не отказываются от элементов «музейности» (например, экскур-соводов). По всей видимости, и Святогорскому монастырю не «вытес-нить» могилу Пушкина на «второй план» («Пушкин при монастыре»). Скорее всего, произойдет «победа» ритуальной практики рэмблинга – слом устанавливаемых запретов (это похоже на механизмы граффити – надписи делаются несмотря на то, что специальные службы занима-ются их уничтожением, причем особенно ожесточенно восстанавли-ваются граффити, связанные с ритуально значимыми местами – на-пример, рисунки в «булгаковском» подъезде).
Второй раздел федеральной программы – проведение всевоз-можных выставок, фестивалей, конкурсов, симпозиумов, чтений: Все-российская выставка «Пушкин и история России» (Москва); Всерос-сийская выставка «Пушкин. Два века русской культуры» (Санкт-Петербург); выставка «Трагедия А. С. Пушкина “Борис Годунов”. Круги истории» (в рамках проекта «Пушкин и сцена») (Москва); вы-ставка, симпозиумы, чтения «А. С. Пушкин глазами современников и потомков» (Санкт-Петербург); выставка «Всемирный Пушкин» – Ме-ждународная конференция, симпозиум, конкурс, литературные вечера на базе выставки (Москва); VI Пушкинский театральный фестиваль (Псков); Пушкинский международный театральный фестиваль (Моск-ва); фестиваль «Русская классика. А. С. Пушкин – И. С. Тургенев» – прием коллективов, аренда залов (Орел); Всероссийский фестиваль оперно-балетного искусства «Болдинская осень» (Нижний Новгород); VI Международный Московский фестиваль театральных школ «Поди-ум-99» – «Пушкин и театр» (Москва); III Международный Рождест-венский фестиваль искусств (Новосибирск); Международный фести-валь «Лицейская осень» (г. Пушкин Ленинградской обл.); мероприя-тия Российского Дома народного творчества «Народная Пушкиниана» (Россия): «Театр уж полон» – Всероссийский фестиваль детских лю-бительских театров «Калужские каникулы» (г. Калуга); «Пушкинская хоровая ассамблея» – Всероссийский фестиваль академических хоров «Поющая Россия» (Москва); «У Лукоморья» – Всероссийский фести-валь-конкурс юных исполнителей народной песни (Псков); «Я помню чудное мгновение» – выставка работ фотохудожников России – за-ключительный этап (в регионах России); «Душой исполненный полет» – Всероссийский фестиваль коллективов классического танца (Санкт-Петербург); «По всей Руси великой» – праздник народного творчества с участием лучших художественных коллективов России (Москва, ЦПКиО; парки Москвы); торжественный вечер, посвященный 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина (Москва, Большой театр); Пушкинский праздник поэзии (Москва, Санкт-Петербург, Пушкин-ские Горы); фестиваль современного изобразительного искусства «Пушкин и современность»: а) выставка графики современных рус-ских художников (Нижний Новгород, Самара, Казань, Тверь, Калуга, Иваново, Екатеринбург, Пермь, Кемерово, Санкт-Петербург и др.); б) акция «Пушкин в городе» (Москва); в) аудиовизуальные программы (Москва); Международный фестиваль искусств «Пушкин и Гете» (Мо-сква); «Пушкину посвящается» –Международная выставка современ-ного искусства, посвященная 200-летию со дня рождения А. С. Пуш-кина (Москва); передвижная выставка «Пушкинские образы в творче-стве наивных художников России» (два маршрута: 1. Москва – Кали-нинград – Псков – Череповец – Котлас – Киров – Москва; 2. Москва – Владимир – Суздаль – Иваново – Ярославль – Кострома – Москва); постановка драматических и музыкальных спектаклей по произведе-ниям А. С. Пушкина (Россия); показ лучших драматических и музы-кальных спектаклей и программ по произведениям А. С. Пушкина (Россия).
Таковы были планы Юбилейной комиссии, достаточно разно-образно дополняемые планами «на местах». Как видим, перед нами огромная программа выступлений самых разных коллективов – хоро-вых, танцевальных, художественных, театральных и др., – чье творче-ство «приурочено» к юбилею. Вся эта часть программы в определен-ной мере повторяет юбилей 1937 года (художественная самодеятель-ность была «нервом» этого праздника) и юбилей 1949 года (когда на первый план вышло «прикладное искусство»). Во всем этом многооб-разии можно проследить некоторые закономерности – «мажордома-ми» праздника назначаются музеи (на их базе организовываются сим-позиумы и чтения), обязательный элемент празднества – торжествен-ные заседания в лучших официальных залах, а также фестиваль по-эзии. В 1899 году в Санкт-Петербурге заседание состоялось в Боль-шом зале петербургской консерватории, а на следующий день – гала-концерт в Таврическом дворце . В 1999 году заседание Первого Ме-ждународного Конгресса поэтов состоялось в Таврическом дворце, а «гала-концерты» шли на всех крупных сценах города. В Москве тор-жественное заседание состоялось в Большом театре. Провинциальные города отмечали юбилей с неменьшим размахом.
Наиболее яркая примета фестивалей, конкурсов, концертов 1999 года (отличающая их от столетнего юбилея) – их раскрепощен-ный характер, близость к фарсу, игре, стихии смеха. Поэтому «серьез-ные» формы празднования воспринимались нередко как «устаревшие» (например, критика в адрес центрального события пушкинских тор-жеств в Санкт-Петербурге – вечера в Александринском театре, где на протяжении всего концерта был сохранен высокий и торжественный стиль – от фонограммы с голосом Шаляпина, исполнившего романс на стихи Пушкина «Пророк», до «Оды Пушкину» на музыку Чайковского и Глиэра в исполнении хоров Капеллы и Театра имени Мусоргского). Напротив, «игровые» формы были наиболее желанными. Устроители праздника достаточно стихийно и массово почувствовали эту конъ-юнктуру. Ритуальная практика стала более гибкой, разнообразной по сравнению с предшествующими значительными пушкинскими юби-леями. Сохраняя традиционные формы (из которых вновь вернулись забытые и отодвинутые в сторону «торжественными заседаниями» па-нихиды по поэту), ритуальный репертуар обогатился за счет сближе-ния с карнавальными ритуалемами. Это проявилось, прежде всего, в постоянном, ставшем почти массовым, стремлении воссоздавать облик «живого» Пушкина. Желание «увидеть» поэта через 200 лет восходит, с одной стороны, к традиционной кумиротворческой формуле «живее всех живых», а с другой стороны – буквально реализует потребность в «вызывании духа».
Самая распространенная ритуальная практика, связанная с этим явлением, – приглашение прямых потомков поэта на торжества. Как мы уже отмечали, потомки Пушкина перерезали ленточки открывае-мых музеев, присутствовали на открытии памятников, включались в юбилейные комиссии и т. п. 1999 год не стал исключением, тем более, что потомков у Пушкина много. В число наиболее значимых событий культурной программы юбилейных дней, например, было включено торжественное открытие надгробного памятника на могиле Григория Григорьевича Пушкина (1913 – 1997), правнука А. С. Пушкина, по-следнего в России прямого потомка поэта по мужской линии (в цере-монии приняли участие представители официальных кругов и потомки семьи Пушкиных). Интерес к родословной поэта проявился в самых разных формах – от путешествия экспедиции Игоря Данилова в Афри-ку и вручения в торжественной обстановке даров из Камеруна (где, как наконец точно установлено, и находится «историческая родина» поэта – а не в Эфиопии, как считалось до сих пор). Потомки поэта, приглашенные на основные юбилейные мероприятия, должны были в буквальном смысле олицетворять (и материализовать) «дух Пушки-на», быть его суррогатами. Это традиционное явление (Достоевский сообщает Анне Григорьевне о торжествах по поводу открытия памят-ника: «Видел (и даже говорил) с дочерью Пушкина (Нассауской)» – ощутим пиетет, хотя дочь Пушкина не является выдающейся фигурой в русской культуре, а Достоевский к 1880 году – признанная знамени-тость).
Вариантом «материализации» духа Пушкина можно считать открытие новых памятников (например, в Царском Селе или у Пуш-кинского дома). Кроме того, были созданы десятки муляжей и манеке-нов «под Пушкина». По-видимому, не сотни, а тысячи артистов – профессионалов и любителей – «переоделись Пушкиным», загримиро-вались под него. Кудри и бакенбарды оказались вполне репрезента-тивными чертами великого поэта. «Пушкин» в халате с «Санкт-Петербургскими ведомостями» в кармане открывал выставку в Фон-танном доме. «Пушкины» в цилиндрах разгуливали по Петербургу 6 июня 1999 года. Скорее всего, без этого не обошлось ни в одном горо-де, где прошли пушкинские торжества. Формулы «Пушкин с нами» и «Пушкин жил, Пушкин жив, Пушкин будет жить» не раздражали и не вызывали внутреннего протеста подобно формулам-«прародительницам» ленинского периода советской жизни. 1 апреля 1999 года в Москве даже состоялась символическая свадьба Пушкина-памятника и вполне современной девицы в кожаных одеяниях и фате поверх вязаной шапочки. Девицу торжественно привели к самому па-мятнику, где развернули раскладушку. Девушка, которая собиралась провести апрельскую ночь на этой раскладушке, сообщила корреспон-дентам НТВ, что очень не прочь, чтобы памятник ожил .
Важно, что празднование юбилея обязательно сопровождалось организацией массовых гуляний. В Санкт-Петербурге на площади Ис-кусств было устроено настоящее шоу: на шести площадках шли все-возможные представления, основанные на привлечении зрителей к участию (особенная «ставка» делалась на детей). По всем улицам цен-тра гуляла «массовка» в нарядах прошлых веков (совсем не обязатель-но пушкинской эпохи). Огромное стечение людей на Набережной реки Мойки, 12 производило впечатление демонстрации или, точнее, оче-реди в мавзолей. (Кстати, к 6 июня было приурочено открытие новой композиции в последней квартире Пушкина, и вход для «простых по-сетителей» был закрыт на несколько часов. Особо никто этим не воз-мущался, но толпа продолжала терпеливо стоять на тридцатиградус-ной жаре в ожидании открытия музея – люди в толпе были самого разного возраста, от грудных детей до стариков и старушек). Стихий-но выработался «маршрут» праздничного ритуала: площадь Искусств – Набережная Мойки (или Летний сад, где тоже было организовано уличное представление, – Набережная Мойки). Элементы «карнаваль-ности» этого шоу в самом Петербурге были менее яркими, чем, на-пример, в Царском Селе. На всех углах площади Искусств продавали флажки с различной «пушкинской символикой», сделанные точно по образцу «первомайских». Флажки охотно приобретались окружающи-ми, особенно теми, кто пришел с детьми. Основными темами выступ-лений на открытых площадках были сказки Пушкина. Впрочем, от-крыто празднование было «серьезно»: пушечным выстрелом и речью губернатора Петербурга В. Яковлева, а также чтением стихов Пушки-на и в честь Пушкина известными поэтами.
В Москве центральным «уличным» событием стал «официаль-ный митинг» перед памятником Пушкину. Об этом подробно и с гру-стной иронией сообщает И. Сурат: «То, что происходило в Москве 5 июня 1999 года, во время ударных мероприятий у опекушинского па-мятника, воспринимается как печальная пародия событий 1880-го. “Уважаемые москвичи!” – обращался мэр с трибуны для почетных гостей. Обращался неизвестно к кому, поскольку улицы, прилежащие к памятнику, были перекрыты и потому пустынны, а “народная тропа” изображалась ковровой дорожкой через Тверскую, по которой шест-вовали мэр с премьером, чтобы “возложить цветы” руками курсантов, замедленно чеканящих шаг. Гремели оркестры и пели хоры, и все-таки это действо сильно напоминало возложение венков к Мавзолею или к могиле Неизвестного солдата и уж во всяком случае не имело отноше-ния к Пушкину (не случайно и дату его рождения диктор провозгласил на всю страну с ошибкой). Русская литература была представлена по-этом Владимиром Костровым – комментировать его выступление, как и другие официальные речи, не хочется. Достоевского с Тургеневым не было. Камера то и дело наезжала на памятник и давала вид сверху. Боюсь, что сверху Пушкину все это было видно в истинном свете; впрочем, и “грозных часовых”, и кое-что еще он предсказал незадолго до смерти: “И, чтоб не потеснить гуляющих господ, пускать не велено сюда простой народ…”» Как видим, торжественная часть предпола-гала участие «высокопоставленных лиц» и традиционный для событий государственного масштаба официоз. И. Сурат полагает, что больше всего это было похоже на «закрытие памятника». Но и «карнаваль-ный» Пушкин представляется ей таким же несчастьем юбилейных дней.
Театрализованное представление состоялось и на месте дуэли поэта. Царское Село устраивало Пушкинскую Ассамблею (в Москве тоже состоялось такое мероприятие) – настоящее костюмированное празднование с фейерверком (кстати, фейерверк стал одним из обяза-тельных элементов праздников в Царском Селе). Большой концерт в Пушкинский День России проходил на открытой площадке для всех желающих, ливень остановил этот концерт, но как только тучи рассея-лись, вновь собрались и артисты и зрители; праздник продолжался до-поздна. Театрализованная экскурсия по городу и пушкинским местам тоже представляла собой карнавал – девушки-наездницы, гусарская форма оркестрантов, дети – участники экскурсии (из детских домов) были наряжены в костюмы пушкинских героев и ехали на дрожках. Главный праздник года в Пушкине – Царскосельский карнавал – со-стоялся двумя неделями позже юбилейного дня, во многом повторяя свою «репетицию» 1998 года. Здесь «бронзовый Пушкин» (карнаваль-ный костюм под «памятник Поэту») «открывался» весьма серьезной церемонией, а потом разгуливал по всему парку. Эмблемой карнавала стало «солнце русской поэзии» – стилизованный портрет Пушкина (бакенбарды, цилиндр) в окружении лучей с подписью «Пусть всегда будет Пушкин». «Дурацкие» колпаки, дамские «чепчики» и «цилинд-ры» украшали головы гуляющих. Карнавальная культура, реализован-ная в русской традиции в основном на святки, переносилась на более «удобное» время года – лето. То, что праздник Пушкина и поэзии ока-зался вполне совместим с травестированными формами демонстраций, говорит о новом этапе ритуальной практики .
Отметим, что подобные гуляния состоялись в разных городах России без всяких централизованных указаний. Например, О. Власова сообщает о праздновании Пушкинского Дня в Кузбассе: «У нас все гораздо проще – выпьем рюмочку за упокой его великой души, а вто-рую – за родной город. И Пушкин станет ближе и понятнее. Потом можно и погрустить наедине с поэтом и за нос его подергать, благо, такая возможность была. На аллее, ведущей к площади Пушкина и на-бережной, стояли симпатичные фанерные фигурки в костюмах начала XIX века, и сам поэт беседовал со своей тенью. А чтобы легче было погрузиться в ту далекую эпоху, по набережной гуляли барышни в платьях по моде “золотого века” русской литературы» .
Игровые формы не исчерпывались «карнавализацией». Так, центральная выставка к юбилею поэта, подготовленная Русским музе-ем, носила название «Игра и страсть» и достаточно резко отличалась от традиционных «юбилейных» вариантов. Строгановский дворец разместил основные экспонаты выставки, представлявшей всевозмож-ные игрушки, игры, народные празднества и гуляния, а также балы, маскарады, дуэли и азартные игры. Сцена дуэли Дантеса и Пушкина была представлена в восковых фигурах. На выставке была возмож-ность поиграть в французскую рулетку или бильярд. Запланированная федеральной программой выставка «Два века русской культуры» в Манеже тоже содержала игровые элементы, особенно в той части вы-ставки, которая была связана с современными интерпретациями судь-бы поэта и его произведений. Все выставочные залы Союза художни-ков на Б. Морской, 38 были отданы современной художественной Пушкиниане. И здесь можно наблюдать те же тенденции – особенно в «зоне авангарда», о котором в связи с ритуальной практикой юбилея надо сказать особо.
Понятие «авангард» может считаться достаточно расплывча-тым . К авангарду традиционно относится «передовой фронт» куль-туры, ее самые «смелые и свежие» формы. Современный российский авангард в критических выступлениях разного плана традиционно свя-зывается с постмодернизмом. Впрочем, есть смысл уточнить понятие «авангард» применительно к дальнейшему анализу фактов. Обозначим этим словом разные виды искусства, объединенные общим стремлени-ем «слома традиции» – в основном, традиции соцреализма, хотя в по-следнее время это стало несколько банальным – зачем бороться с при-зраками, которых нет? Однако пушкинский юбилей оказался полем, заминированным потенциальной опасностью «возрождения» «соцреа-листической» практики (в самом широком смысле). Ритуализованное «по-советски» сознание вступило в конфликт с сознанием «пост-советским». Как мы уже выяснили, общая тенденция перемен в риту-альной практике была связана с «раскрепощением» и выходом за рам-ки «освященного традициями» празднования. Миф о Национальном Поэте нуждался в адекватных ритуалемах (адекватных новому уровню сознания носителей мифа), авангардные формы культуры оказались вполне востребованы юбилейными торжествами.
В чем особенности авангардистской позиции в «юбилейном во-просе»? Прежде всего, в искренности участия в торжествах. Не было обязательной «принудиловки», «плана», спускаемого «сверху». Рабо-ты художников, поэтов, посвященные Пушкину, были совершенно сердечной «данью». На открытии одной из самых показательных вы-ставок юбилейного времени, «Пушкин – это наше все» (объединившей экспонаты Всероссийского музея А. С. Пушкина и Хармсиздата), ор-ганизатор выставки М. С. Карасик сказал: «Как ни смешно, нет ху-дожников в Петербурге, не откликнувшихся на юбилей Пушкина». Между тем на выставке раздавались листовки, содержащие «теорети-ческую» статью М. Золотоносова, и буклеты, текст которых был со-ставлен С. Азархи. И статья, и буклет прямо декларировали отверже-ние былого поклонения, «ниспровергали» Пушкина и резко нападали на размах юбилейных празднований: «Нынче – финал: вызывающая рвоту телевизионная пропаганда, переиздания сразу всех книг о Пуш-кине, маразматические рассуждения старомыслов – от Н. Скатова до А. Кушнера… Все создает Большую Ложь. Ибо, конечно, представле-ния о значении Пушкина для русской литературы и культуры очень сильно преувеличены, в поэты № 1 и “наше все” он возведен исключи-тельно в пропагандистских целях (нужен царь зверей – лев, нужен царь поэтов – Пушкин), а на самом деле ему сильно повезло, что не он убил Дантеса, а Дантес – его» ; «Новый культ не только не отказался от старых традиционных обрядов, но без изменений позаимствовал их, взяв на вооружение мистерии, сопровождаемые религиозной экзальта-цией, массовые паломничества к святым местам жизни и смерти, за-жигание свечей по табельным дням, коллективное заучивание и про-изнесение вслух стихов – молитв и заклинаний, и ритуальный канни-бализм, принявший форму причастия» . Однако сами экспонаты вы-ставки демонстрировали «реальный вклад» авангарда в общие ритуа-лемы празднества. Если «ниспровержение» было понято как «выстав-ление в смешном свете», то эта цель оказалась недостижимой. Именно «ножницы» между «целями и задачами» выставки, формулируемыми организаторами, и самим характером работ ярко демонстрируют все-общность манифестаций мифа. Вряд ли можно себе представить столь дружный отклик авангарда на, например, юбилей Есенина или Лер-монтова. Разумеется, можно возразить, что выставка и была «реакци-ей» на «тошноту славословий». Однако и в форме примитивизма («Сходитесь» М. Гавричкова – полотно, изображающее дуэль Пушки-на и Дантеса в виде детского рисунка), и в жанрах «физиологического очерка» («Мой Пушкин» Н. Эберлинг – литровая баночка с формали-ном, в котором плавают кишки, обвивая осколок гипсовой маски Пушкина) нельзя усмотреть столь призываемого «ниспровержения». Дуэльная тема лидировала на этой выставке: и «след от пули Дантеса» (подпись под вполне случайной дырой на обоях), и картина В. Голубе-ва с подписью: «…И переодевшись в платье убитого им Дантеса ин-когнито покинул место дуэли», на которой щеголь в плаще и золотой кирасе уверенно садится в карету, а другие участники дуэли за руки, за ноги тащат некое тело в подштанниках), и картина Д. Шагина «Пустое сердце бьется ровно», где в Пушкина-«митька» целится страшный дядька, – все это многообразие не создает впечатления «ниспроверже-ния». Попытка найти иные средства, убежать от «штампа» ведет к действительно новым формам выражения старого содержания, точно обозначенного общим названием выставки: «Пушкин – наше все». Не случайно А. Флоренский включает портрет Пушкина в галерею «Лю-бимые русские типы» наравне с Грибником, Солдатом, Матросом, Старушкой, Дачником и Солженицыным.
Подобные тенденции можно обнаружить в аналогичных выстав-ках, развернувшихся в разных городах. Так, в Самаре был представлен экспонат «Мишень» (мишень для дертса), где каждый круг обозначал-ся каким-нибудь жизненно важным органом Дантеса – «печень Данте-са», «легкие Дантеса», «глаз Дантеса», а яблочко было «сердцем Дан-теса». В Челябинске была развернута целая выставка «Что в имени те-бе моем?» художника Е. Щетинкиной, где Пушкин предстал в виде Циклопа, средоточия кровеносных сосудов, философа, призрака и пр. – в фарфоре, графике, керамике, живописи. Характерен текст буклета, выпущенного к выставке (Л. Сабельфельд): «К Пушкину у Елены от-ношение особое. Пушкин в пространстве ее творчества лишен мемо-риальности, стерта временная дистанция… при этом нет ни тени тор-жественного почитания».
Но еще более яркий пример – поэзия. Поэтическая Пушкиниана пока не изучена – количество посвященных Пушкину стихотворений было огромным уже к столетию, а к двухсотлетию может считаться необозримым. Пушкинские библиографии не могут отразить всей полноты этого явления, особенно неуловимыми для «учета и инвента-ризации» оказываются последние десять-пятнадцать лет, когда широ-ко распространилась практика кустарного выпуска книг, в том числе и поэтических сборников. Пока не проведена подготовительная работа по сбору этой рассеянной информации, трудно говорить о закономер-ностях. Однако некоторые предварительные выводы возможны.
Прежде всего, размах Пушкинианы был неимоверен. Не только очень многие признанные поэты пожелали откликнуться на юбилей, но прошли специальные «самодеятельные» конкурсы поэзии на самых разных уровнях – от младших школьников до ветеранов.
Одно из ключевых мероприятий праздника – Первый Между-народный Конгресс Поэтов, открытие которого состоялось в Тавриче-ском дворце, – тоже оказался во власти новых тенденций. Хотя внеш-не конгресс был строго выдержан в рамках жанра «серьезного» засе-дания, организация самого его хода имела вполне ощутимый налет импровизации и карнавальности. Выступления поэтов оказались сюр-призом для многих из них, а избранные для исполнения стихи часто рассчитаны на эпатаж. Эпатажным был и доклад Дм. Пригова (как и чтение мантры «Мой дядя самых честных правил»). Впрочем, ампли-туда избранных форм поминания поэта была огромна. Так, Б. Ахма-дуллина в своей двадцатиминутной речи избегала упоминать имя Пушкина, используя всевозможные метонимии, и объяснила это как принципиальную позицию: «Я не хочу его лишний раз окликать».
Важная манифестация мифа – использование текстов поэта как «привязки» по любому случаю – была явлена в предельных вариантах. Так, юбилейный выпуск «Общей газеты» (16 полос) использовал пуш-кинские строки в качестве всех заголовков (например: «Все было мрак и вихорь» – о Тунгусском метеорите, «Зовут заманчивые волны» – о гамма-излучении, «Так вот где таилась погибель моя!» – об опасности употребления триклозана и т. п.). Особое место в оформлении тор-жеств играла «уличная реклама» – теперь на месте рекламных щитов устанавливались плакаты со строками пушкинских произведений (и в Санкт-Петербурге, и в Москве подобным образом были оформлены остановки общественного транспорта). Интересная черта этой мани-фестации – Пушкину приписывались строки, вовсе ему не принадле-жащие (например, «Средь шумного бала, случайно…» А. К. Толстого или «Я лиру посвятил народу своему…» Н. А. Некрасова). Прецеден-ты такого приписывания восходят еще к самым первым шагам пуш-кинского мифа , когда его имя ставилось под любыми строками «вольного» характера. Далее это явление разрослось до «мнимого Пушкина» – круга произведений, неизменно приписываемых поэту. Наконец, синонимичность слов «Пушкин» и «поэт» в массовом созна-нии укрепила ситуацию «мнимого Пушкина». Когда Ю. Дружников с возмущением приводит факты вопиющего незнания наследия поэта (С. Довлатов, будучи экскурсоводом, «цитировал» «Ты еще жива, моя старушка?» вместо соответствующих стихов о няне, и никто не попра-вил его ), он не учитывает этого явления – подобная «культурная не-грамотность» ярче всего демонстрирует механизмы врастания «пуш-кинского мифа» в сознание нации. В Сочи в связи с юбилеем проходил Всероссийский открытый конкурс творческой молодежи «Россия. Пушкин. Новый век». Один из участников конкурса провел опрос на улицах города и узнал, что Пушкин написал оперу «Евгений Онегин», сказки «Золотой ключик» и «Конек-Горбунок», стихотворение «Боро-дино» и роман «Война и мир» .
«Привязка» Пушкина к разным явлениям культурной жизни проявилась и в стремлении самых разных, возможно, мало относящих-ся к поэзии вообще учреждений участвовать в чествованиях знамени-того поэта. Самые яркие примеры – Музей хлеба и Музей им. Доку-чаева в Санкт-Петербурге. В Музее хлеба состоялось открытие вы-ставки «Уж стол накрыт» по произведениям Пушкина (еда в его тек-стах), что напоминает соответствующий обед Общества гастрономов в этом городе сто лет назад (правда, там были поданы блюда из «Евге-ния Онегина», здесь же была развернута познавательная выставка – гастрономическое «путешествие» по произведениям поэта, рецепты, сервировка, изображения разных ресторанов, трактиров и пр. пушкин-ской эпохи). Музей им. Докучаева развернул выставку «Почва, по ко-торой ступал Пушкин» с образцами почв пушкинских мест (не исклю-чая даже Лукоморья).
Таким образом, основные черты ритуальной практики юбилей-ного 1999 года позволяют уловить ряд закономерностей:
1. Три главные ритуалемы – все виды массовых празднеств и чествований, «паломничество» к «святым местам» и признание непо-грешимости поэта – манифестированы в юбилейный период столь же ярко, как и сто лет назад.
2. Традиционная схема чествований сохранена (от «серьезно-торжественной части» к «застолью и танцам».
3. Внесены некоторые новшества по сравнению с праздновани-ем советского периода: вернулись панихиды и участие церкви в тор-жествах.
4. Внесены новшества по сравнению с юбилейной практикой всех предшествовавших юбилеев (новый этап оформления ритуала и показатель его нестабильности) – карнавально-игровой характер празднования, стремление усилить значение «веселого имени – Пуш-кин» в современной России, подчеркнуть «нескучность» поэта. Это проявилось прежде всего в «просачивании» игровых форм в «серьез-ные» юбилейные мероприятия .
4. Следовательно, ритуальная практика манифестаций пушкин-ского мифа имеет определенную логику развития: ничего окончатель-но не отбрасывая из своего опыта, она прибавляет к нему новые ри-туалемы. Ритуал оказывается подвижным и изменчивым, хотя сохра-няет свою основную суть – манифестирует непреходящую значимость для нации ее главного Национального Поэта, а вместе с тем и незыб-лемость позиций классической литературы в самом полном нацио-нальном масштабе.
Обратимся к самому крайнему проявлению основных ритуалем – китчевым формам, чтобы выявить на примере пушкинского юбилея основные трансформации отношения к классическому наследию как элементу всеобщего обмена консуматорного типа.
в) Китчевые формы культуры юбилейных дней
Основная тенденция ритуальной практики связана с выходом к игровым, подчеркнуто травестированным формам. От этих форм не так далеко до китча – в буквальном смысле так называли дешевые массовые подделки (вернее, имитации) произведений искусства для их «вобытовления» всем желающим. Наиболее расхожее представление о китче – это использование классических образцов в качестве «муля-жа» для каких-нибудь «прозаических» вещей. Пушкин стал одним из первых «промышленных» поэтов – причем еще в XIX веке. Гипсовые бюсты, о которых уже говорилось, статуэтки и настольные бюстики продавались не только в столичных магазинах, но и с лотков разнос-чиков, промышлявших вдали от крупных городов. Существуют доста-точно подробные исследования всей этой массовой продукции. Так, И. Щеглов (Леонтьев) сообщает: «В Святых Горах все полно Пушкиным: карамель Пушкина, папиросы Пушкина, на занавеске нарисован весь-ма похожий портрет Пушкина, в чайной – портрет Пушкина и т. п.» ; в Новоржеве (которого терпеть не мог Пушкин) автор обнаруживает в продаже носовой платок с изображением поэта – «новоржевцы не чу-жды мстительного чувства и прибегают к Пушкину только в крайнем случае» . На ярмарке все хватают карамель Пушкина – с его портре-том и картинками из его произведений. «Это в некотором роде “крик ярмарки”. Высоченный парень с умилением коверкает: “Кто там, в ма-линовом берете, С послом испанским говорит?”» . Обстоятельный анализ всего этого «промысла» 1899 года делает П. Н. Берков: он со-ставляет подробный перечень всех конфет, наливок, папирос, сообща-ет о званом обеде «Евгений Онегин», велосипедном пробеге, о бездар-ных лубках, возмущении прессы и пр. Несколько расширяет пере-чень этой продукции М. Кублицкая: в обеих столицах к юбилею поя-вились пушкинские конфеты, папиросы, духи, мыло, чашки и водка. Морская галька с портретом Пушкина – Ялта и Новороссийск, учени-ческие перья с портретами – Киев, Борисов, Белгород, Владикавказ, Екатеринослав. Похвальные листы учащимся с портретом Пушкина и изображением его героев отпечатаны были во Владикавказе, Казани, Одессе. Папиросы «Пушкинские» выпускала табачная фабрика в Вильне и др. Спичечные коробки с портретом Пушкина производи-лись в Борисове и Мозыре Минской губернии. Карамель «Юбилейная» – в Одессе, конфеты с портретом Пушкина – в Архангельске. Пакет от резиновых подмышников «Виктория» с портретом Пушкина – Варша-ва . Эта же исследовательница приводит в пример фельетон из «За-каспийского обозрения» (Асхабад) от 26 мая 1899 года за подписью «Р. Л.» «Около Пушкина». Торговцы собираются у подножья опеку-шинского памятника.
Первый.
Бросим скучные вопросы,
В храм поэзии вот дверь…
Выпускаю папиросы
«А. С. Пушкин» я теперь.
Второй.
Вот был истинный поэт!
Все его поэмы, сказки…
Выпускаю я, сосед,
«В память Пушкина»… подвязки!
С. Азархи иронически замечает: «Ритуальный каннибализм, так же как и его символическая, вегетарианская форма – христианское причастие, заключается в поедании жертвы, наделяемой желательны-ми для поедателей качествами: силой и храбростью для язычников, чистотой и благодатью для христиан. Пользуясь емкой формулой “ты – это то, что ты ешь”, легко объяснить, что акт коллективного поеда-ния однородной пищевой субстрации служил объединению группы: семьи, клана, племени, нации не только на духовном, но и на молеку-лярном уровне, настраивая все физиологические процессы организма на один лад. На идее достижения физиологического единства зиждут-ся все совместные трапезы, праздничные пиры и, разумеется, само причастие. В 1899 году в столетний юбилей Пушкина ряд предприни-мателей, интуитивно предчувствовавших необходимость объединения нации перед лицом грядущих мировых катастроф, выпустил на рынок России продукты питания растительного происхождения под названи-ем “Пушкинъ”: карамель и конфеты ПУШКИНЪ товарищества А. И. Абрикосова и сыновей; мармелад высший сорт с фруктами ПУШ-КИНЪ, Конради; шоколад ПУШКИНЪ, а также водку в стеклянном сосуде в виде скульптурного портрета Пушкина ПУШКИНЪ. Народ, съедающий или выпивающий означенные продукты, неосознанно и незаметно причащался кровью и плотью Пушкина, обретая через при-частие свойства, желательные для себя и полезные для государства: национальную культуру, дар слова и патриотизм, проявленный поэтом в произведениях “Клеветникам России”, “Борис Годунов”, “Золотой петушок”. В том же 1899 году традиционные для любого развитого культа воскурения и возжигания ароматических веществ с наркотиче-ским действием – фимиамов, обрели современную форму табакокуре-ния. Уместно вспомнить прототип – пресловутую “трубку мира” пио-неров табакокурения американских индейцев, ее миролюбивую объе-динительную функцию. В продаже появились: папиросы крученыя “Пушкинъ” фабрики торгового дома Н. К. Попова вдовы С. Ф. Попо-вой и К? в Москве; папиросы “Пушкинскiя” 25 шт. по 15 коп. Кури-тельные принадлежности – спички, спичечницы и портсигары с изо-бражением Пушкина – пополнили культовую иконографию… В 1937 году не было забыто и причастие. В продажу поступило печенье “Пушкин” Моссельпром государственной фабрики “Красный конди-тер”, Москва» . Некоторые данные были собраны в свое время С. Либровичем (в 1890 году он писал об этой самой водке – во флаконе-голове Пушкина ). Н. И. Михайлова отмечает также, что в собрании Государственного музея А. С. Пушкина хранятся сейф с портретами поэта, портсигар, папиросы, чернильница, выпускаемые к разным юбилеям с 1899 по 1949 год. М. О. Горячева добавляет к общему спи-ску следующее: мыло «Пушкин» с портретом поэта, чудная вакса «Пушкин», воротнички, манжеты, кальсоны «Пушкин» . М. Варден-га восклицает: «Наивные, вы, наверное, тоже думаете, будто “Евгений Онегин” – роман в стихах. Отстали вы от жизни, отстали. Не были вы в Музее А. С. Пушкина на выставке “Пушкин как объект китча”. А то бы поняли, что “Евгений Онегин” – это набор ручек, ножей, рюмок, сорт пирожков и вид паштета…»
Во всех этих перечнях, как видим, есть определенная законо-мерность. Самое очевидное заключается в том, что с начала возникно-вения всей этой «юбилейной» продукции сам факт такого использова-ния имени и творчества поэта осуждался. Но приближался следующий юбилей – и портреты Пушкина снова попадали на всевозможные предметы.
Н. И. Михайлова в своей статье «Шоколад русских поэтов – Пушкин» приводит ряд фактов «конъюнктурного» использования портрета Пушкина и строк его стихотворений уже после юбилея 1949 года: открытка выпускнику школы с портретом поэта в окружении «официально признанных ценностей» (компьютер, глобус, колосья и пр.), картофель «Арина» в честь няни Пушкина, пасхальные яйца с портретом Пушкина 1991 года, вымпел с изображением Натальи Ни-колаевны, носовой платок с Татьяной Лариной и словами «Я вам пи-шу», гусиное перо с профилем Пушкина и его автографом, полиэтиле-новый пакет с профилем Пушкина и указанием «3 кг, для пищевых продуктов», спичечные этикетки с силуэтами работы В. Свитальского, кружка «Моцарт и Сальери», металлическая брошь с портретом Ида-лии Полетики .
Этот ряд весьма основательно дополнен юбилейными торжест-вами 1999 года. Полиэтиленовые пакеты были распространены повсе-местно: с автопортретом из ушаковского альбома (это привычное изо-бражение для пакетов), но здесь же зимний пейзаж (видимо, района Черной речки) и рукописные строки черновиков; просто автопортрет; эмблема царскосельского карнавала (Пушкин-солнце). Конфеты и шо-колад появились так же закономерно, как во все прошлые юбилеи. На этот раз зафиксированы конфеты «Пир во время чумы» (информация прошла в «Литературной газете» ) и «Ай да Пушкин!» фабрики «Красный Октябрь». Кстати, этикетка последней содержала парадок-сальную по отношению к своему составу («сахар, патока, подварка морковная, кислота лимонная») цитату: «В болото превращают луг // И обнажают лес вокруг». Шоколад («Сказки Пушкина») не «догнал» своих предшественников («Шоколад русских поэтов – Пушкин»). Значки с портретом Пушкина выпускались широко несмотря на ус-тойчивое исчезновение «классического» металлического значка из продажи вообще и вытеснение его «индивидуально штампованными» вариантами. Значительное новшество – юбилейный рубль в честь по-эта, где вместо номинала «1 рубль» воспроизведен автопортрет, авто-граф и даты «1799–1999». Кстати, на выставке в Фонтанном доме одна из картин Дм. Шагина называлась «Уберите Пушкина с денег!» и име-ла объяснение: «Поэты-шестидесятники протестуют против юбилей-ного рубля с профилем Пушкина». Если в 1987 году на юбилейной конференции упоминался (в качестве примера непозволительно воль-ного обращения с наследием поэта) рецепт салата «Медный всадник» из «Московского комсомольца» , то в 1999 году в продажу поступи-ло лекарство от импотенции под тем же названием. Пиком «новшеств» можно считать выпуск туалетной бумаги, на обертке рулонов которой воспроизводился автопортрет поэта.
Особенный раздел «пушкинского китча» 1999 года – использо-вание его имени и произведений в рекламных целях. Как уже отмеча-лось, имя Пушкина и строки его произведений были задействованы как рекламные не в 1880 году, а еще при жизни поэта. Рекламные кам-пании могли носить характер «расхваливания» товаров пушкинскими строками, или пушкинских книг «товарными комплиментами» (в книжной лавке Пушкин спросил свои сочинения. Торговец заломил втридорога и объяснил: «Пейте чай без сахара и читайте эту книжку – будет так же сладко, как и с сахаром» ). Настоящий «расцвет» око-лопушкинской рекламы приходится именно на двухсотлетний юбилей. Приведем примеры рекламных роликов некоторых всемирно извест-ных фирм. Ролик фирмы Coca-Cola «Я помню чудное мгновенье»: два молодых человека обсуждают проходящих мимо девушек – кругом метет метель, девушки, конечно, и в метели хороши, но молодые люди твердят: «Нет, это не она!» Наконец, одна из девушек выходит из пур-ги – она закутана, как колобок, но в руках у нее бутылка Coca-Cola. «О! Вот и она! Я помню чудное мгновенье!» – говорят герои ролика. (Так же назывался конкурс молодых дизайнеров одежды, состоявший-ся в Москве и показанный по НТВ 26 марта 1999 года). Фирма Nescafe выпустила огромные уличные постеры с изображением молодого че-ловека – героя ряда их роликов – с красной чашкой в руке и надписью: «Я вас люблю… Чего же боле?» (несмотря на то, что слова эти в «Ев-гении Онегине» принадлежат Татьяне). В рекламе шоколадного ба-тончика «Twiх» «Особенности национального почитания поэтов» мо-лодой человек в тире выиграл гипсовый бюст Пушкина; по дороге он притомился от нелегкой ноши, поставил бюст на колонну в парке и вытащил заветный батончик («сделал паузу»). Когда он обернулся, у бюста стояли навытяжку суворовцы (в духе старого советского вари-анта «Поста № 1») и какая-то парочка новобрачных возлагала цветы (сзади на памятнике уже была сделана соответствующая надпись-граффити) .
Почему же широкое осуждение всех этих фактов не останавли-вает воспроизводства таких явлений? Снова и снова пушкинский про-филь появляется в хозяйственных отделах магазинов. Спичечные эти-кетки, открытки, марки, конверты вполне можно исключить из «опального списка» продукции – они «оправданы» своим более-менее художественным «рождением». Но пакеты, обертки от неимоверного числа совершенно никак не связанных с поэтом предметов – все это должно иметь объяснение.
Зачем предпринимателю использовать чей бы то ни было лик на своей продукции? Исключительно для того, чтобы взгляд потреби-теля остановился на его товаре, чтобы товар «победил» конкурентов. Расчет на то, что именно Пушкин окажется таким «крючком», не мог возникнуть на пустом месте. Солидное число юбилеев поэта, вызы-вавших к жизни китчевую продукцию, вполне отработало эту практи-ку. Главная причина здесь – именно «бум». Коллекция «пушкинской» промышленной продукции доказывает, что размах празднований в ка-ждом случае был огромен. В 1937 и 1949 годах, разумеется, промыш-ленники не могли (да и незачем было) развернуться таким образом, и эти юбилеи имеют искусственно ограниченную китчевую реализацию. Однако и там не удержались от «санкционированного» выпуска пече-нья, например, или чернильниц. Что касается 1949 года, то 12 лет ме-жду этими двумя юбилеями страна готовилась, как ребенок к дню ро-ждения любимого родителя, – казалось, что все, кто не успел поучаст-вовать в гигантской выставке в Историческом музее в 1937-м, строга-ли, пилили, вышивали, ткали, отливали подарки поэту. «Народный промысел» 1949 года (сервиз «Евгений Онегин», двухметровый ко-вер по портрету Кипренского, резьба по кости, кружево, фарфор, фа-янс, гравировка, чернь, чеканка, ткани, миниатюрная живопись рус-ских художественных лаков, жостовские подносы и т. п.) в целом можно считать аналогом процесса «распыления» в китче, хотя бы по-тому, что этот «промысел» достиг промышленного размаха. Однако очень важно, что и отсутствие прямых утилитарных задач (сбыт това-ра в 1949 году проблемой не являлся), и достаточно сильное и опасное давление сверху (нужно было в промысле пройти по грани между «ис-кусством» и «опошлением» – причем как знать, какой приговор про-изнесет критик? Неслучайно в статье Соболевского содержится выпад против «пушкинской темы» на чайной ложечке ) не стали помехой этому процессу. Ведь палехское искусство, например (по своей приро-де китчевое – три деревни, Палех, Мстера и Холуй, при царской вла-сти занимались иконописью; в каждом доме расписывали эти лаковые миниатюры, что называется, «оптом и навынос»), во многом «выжи-ло» при новой власти за счет обращения именно к пушкинской теме.
1999 год с экономической точки зрения был периодом свобод-ной конкуренции товаров, причем никакого идеологического давления на создателей рекламной продукции быть не могло. Таким образом, мы имеем «чистый» вариант «опушкинизации» рынка. Предпринима-тель обращается к пушкинской теме в надежде остановить обывателя возле своего товара. Завидное постоянство и повторение в общих чер-тах ситуации столетнего юбилея доказывает, что обыватель-потребитель останавливается и потребляет товар с «торговой маркой» «Пушкин». Думает ли потребитель при этом, что нарушает правила хорошего вкуса, поддерживает пошлый промысел и пр.? Скорее всего, нет. Все, что было помечено «пушкинским присутствием», во время юбилея оказывалось более ходким товаром (не исключая и преслову-той водки «Пушкин» – кстати, ее вариантов в этот раз была масса, на-пример, «Болдинская осень» или «Арина Родионовна», а также водка «Михайловская» с указанием, что изготовлена она из экологически чистых продуктов, произведенных в пушкинских священных местах; самая дорогая водка повторяла вариант 1899 года – стеклянный фла-кон в виде головы поэта). При этом интересно, что «пушкинская про-дукция», оказавшись в числе лидеров потребительского рынка, естест-венно, была дороже, чем ее «неюбилейные» аналоги. Но все же она ра-зошлась с молниеносной быстротой. Когда во время олимпиады 1980 года в Москве ее символ – Олимпийский Миша – украшал собой са-мые разные товары, возникла жесткая поговорка: «Где эта рожа, там дороже» (действительно, любой товар с олимпийской символикой продавался по завышенным ценам). Что касается «пушкинской рожи», она никого так не раздражала (хотя цены тоже были высоки).
Пушкин – знак «своего». Раз Пушкин, значит, хорошо. Своеоб-разный «маяк» на прилавке. Внутреннего осуждения (на массовом уровне) не получилось. Значит, задействованы механизмы более сложные, чем только «хороший вкус – безвкусица». Рассуждения о полном уничтожении «порога вкуса» в стране мало учитывают те внутренние процессы, которые этот порог обеспечивают.
«Пушкинский китч» тесно связан с одной из важнейших линий его восприятия – «брат Пушкин», «свой в доску». «Панибратство» с великим поэтом не может рассматриваться как знак ограниченности его носителей, слишком уж длительный, массовый и многоформный характер оно имеет.
Истоком такого отношения можно считать сам характер поэта, не избегавшего светской жизни, шумных компаний, бурных увеселе-ний, другими словами, это ответвление культового отношения восхо-дит к старинной версии о «двух» Пушкиных. Пушкин – праздный за-бияка, любитель карт, вина и женщин – оказывается идеально подхо-дящей фигурой для такого «панибратства». Хлестаковское «Ну что, брат Пушкин?» многократно отражается в воспоминаниях знакомых (и малознакомых) поэта. Пушкинская биография, варьируясь и допол-няясь, наконец, распалась на ряд устойчивых анекдотов.
Анекдоты о Пушкине формировались еще при его жизни (слишком много с ним случалось приключений), а затем распростра-нялись с неимоверной быстротой, по каналам, известным только анек-дотной практике и слухам. Например, И. Щеглов с восхищением при-водит «предание», рассказанное ему в Михайловском: «Полунасмеш-ливо прищурясь, ямщик передал мне, между прочим, старинную мол-ву о том, как Пушкин сочинял свои стихи: «Будто в саду у него была пригната особая хитрая беседка, вся уставленная по полкам бутылями наливки, – Пушкин, значит, хлоп стаканчик, другой… и пошел пи-сать!» – нелепая сказка, державшаяся еще в 30-х годах в Болдине (о чем Пушкин сообщал жене). Непонятная вещь, каким образом могла она не только пережить Пушкина, но даже перекочевать из Нижего-родской губернии в Псковскую!»
Анекдоты о Пушкине не только распространялись в устной практике, они собирались и издавались. К столетнему юбилею вышла книга М. В. Шевлякова «Пушкин в анекдотах. Анекдоты из жизни Пушкина». Для сравнения: такая же книга вышла и к столетнему юби-лею Гете . Стремление взглянуть на объект культа как на источник забавного оказывается отнюдь не «демифологизацией» (о «демифоло-гизации» Пушкина в анекдотной практике говорят Е. Курганов , М. Горячева ), а одной из манифестаций культа. Если исследователи «шекспировского мифа» рассуждают о том, что никакие подозрения и нападки на гения не умаляют его значения (например, подозрение в фиктивности самой личности Шекспира), то почему не рассматривать анекдоты о Пушкине как проявление культа?
В самом деле, взгляд на «анекдотического» Пушкина как на «сниженный вариант» его восприятия представляется ничем не обос-нованным. Предположим, анекдот о Ленине может быть подтвержде-нием его культа, а может быть и демифологизацией. Первый тип: «Ле-нин ожил, прислал телеграмму Брежневу: «Встречайте». Брежнев суе-тится, организовывает встречу вождю, а того все нет. Брежнев входит в свой кабинет, а там записка: «Все видел, все понял. Ухожу в подпо-лье. Ленин». В данном случае перед нами анекдот антибрежневский, а не антиленинский. Второй тип: «Крестьянин-ходок Ленину жалуется: «Владимир Ильич, такая голодуха, траву едим, уже и не мычим даже». А Ленин: «И мы с Феликсом Эдмундовичем недавно: медку поели – и ни жу-жу». Здесь сделан точный выпад против возвышения героя культа (позиции «Ленин разделял со своим народом его судьбу и тер-пел те же лишения»).
Корпус анекдотов о Пушкине в основном представляет собой первый тип. Это анекдоты о герое культа, нисколько не умаляющие его культового значения. М. О. Горячева приводит примеры «контр-атаки» на «пушкинский бум» 1899 года в «Осколках»: Пушкин поте-рял перчатку – пошел и купил новые, на фраке оторвалась пуговица – надел другой фрак и т. п. . Это, по мнению исследовательницы, про-образы хармсовских анекдотов. Но в этих «антианекдотах» нет момен-та «демифологизации», поскольку «возвышение» совсем не обязатель-но связано исключительно с сакрализацией. То, что Пушкин сумел со-единить в себе «профанное» и «сакральное» органично, во многом не причина, а следствие его культа. В семи анекдотах Хармса травести-руются некоторые апокрифы о Пушкине: дружба-вражда с современ-никами (анекдот о Жуковском-Жукове и о друзьях, мешавших Пуш-кину ездить в инвалидной коляске), любовь к русской природе и рус-скому народу (анекдот о «вонючих мужиках»), железная трость (кам-ни, которые швыряет поэт), «семейный» вопрос (четыре сына-идиота и клоунада за обеденным столом), «универсализм» (т. е. «Пушкин все может»: приговор часам Петрушевского) и бакенбарды (зависть к бо-роде Захарьина). Выбор «тем» травестирования вполне случаен, но Пушкин остается здесь «знаменитым поэтом», в жизни которого было много странностей. «Пуантой» этих анекдотов является «предшест-вующее знание», владение культурным кодом («Пушкин – первый, главный, лучший национальный поэт»), а также и распространенность апокрифических легенд о поэте. Таким образом, сложно говорить о «демифологизации» (в этом смысле попадание в анекдот уже особым образом отмечает героя анекдота). В «осколочных» анекдотах-предшественниках «пуантой» становится нарушение «горизонта ожи-дания». Анекдотная практика, связанная с Пушкиным, приучила чита-теля к неожиданным выходкам, которые позволяет себе поэт в различ-ных ситуациях. В «Осколках» неожиданное связано с прозаическими, скучными решениями «провоцирующих» ситуаций – и это выглядит «свежим решением» на фоне традиции. В то же время понятно, что основной корпус анекдотов о Пушкине был связан с возвышением по-эта – это бесчисленные рассказы о его приключениях, путешествиях, романах, столкновениях с врагами, дуэлях, остроумных выходках. О Шекспире тоже до сих рассказывают, что он любил крепкий эль, тури-стам показывают дикую яблоню, под которой он заснул после одного «пивного» состязания, сообщают, что Великий Бард был браконье-ром .
Анекдоты о Пушкине к концу ХХ века превращаются в свою полную противоположность – наделяют Пушкина теми магическими свойствами, которые в «классических» анекдотах присутствуют лишь как объект «пуанты». «Околохармсовские» анекдоты В. Пятницкого и Н. Доброхотовой-Майковой возводят Пушкина в ранг наиболее почи-таемого из всех «веселых ребят» (самый лиричный, самый хитрый, самый остроумный и т. п.) . Здесь уже начисто стерт парадокс – ос-нова хармсовских анекдотов. Продолжением этой линии можно счи-тать «серьезные» изыски в области пушкинской биографии и значения его творчества для грядущих поколений.
Эти «находки» можно во многом считать такой же реакцией на китчевые формы культуры, как и анекдоты. В основе их лежит все тот же миф о Первом Национальном Поэте, который предполагает вари-ант «Пушкин – это наше все» и уточнение «Пушкин – пророк на века». Тиражирование «пушкиных» в самых разных формах приводит к со-блазну воспринять его творчество как «единственно верное учение» и «руководство к действию». Интересные факты приводят В. Я. Лазарев и О. Э. Туганова: они сообщают о Международной конференции по циклическим процессам природы и социума Ставрополья , где дока-зывалось, что Пушкин определил ритмы жизни Земли (2096 лет, 32 народа и пр.); анализируют выступление ЛДПР «“Руслан и Людмила”: Развитие и становление государственности народа русского и народов СССР в глобальном историческом процессе, изложенном в смысле об-разов Первого поэта России А. С. Пушкина» , где за каждым героем юношеской поэмы Пушкина закреплено «сверхзначение»: Руслан – славянский центр (внутренний предиктор), Людмила – славянские на-роды, Финн – язычество, находящееся в подполье, Черномор – между-народный центр управления сознанием мира, Наина – масонство, пе-ченеги – национальные «элитные» структуры, конь – «толпа, не вы-зревшая до народа», а двенадцать дев – двенадцать апостолов и т. п.; рассказывают, что в редакцию «Нашего наследия» принесли статью о сестрах-радистках в Перми – из космоса они приняли информацию о том, что в произведениях Пушкина на «2 и 3 этажах» зашифровано пророчество о будущем церкви . В одном ряду с этими фактами можно поставить и такое явление, как «парапушкинистика» – не-сколько искусственный шум вокруг «Тайных записок» Пушкина 1836 – 1837 годов (М. Армалинский) . Близко к вопросу о «подлинном Пушкине» (в этом случае – заборном матерщиннике) подходит, на-пример, Ферапонт Головкин в публикации «Московского комсомоль-ца» – он ставит своей задачей расшифровку всех «непристойностей-многоточий» в текстах Пушкина . О «Тайном архиве» Пушкина по-вествуется в журнале «Юность» (1997. № 2–5): «Космос вершит судь-бы людей, творит законы жизни, а ведают ими Пророки, в числе кото-рых – А. С. Пушкин. Он владел сводом знаний, важных для всего Че-ловечества, которые он и завещал хранить и обнародовать – к тому времени, когда они будут более всего нужны нашему народу, – в ка-нун очередной социальной революции 1998 года. Пророки заявляют о себе каждые 628 лет – таков цикл ведущей роли народов мира…»
Стремление приблизиться к поэту очевидно и в практике «вы-зывания духа Пушкина» . Вызов Пиковой дамы стал в некотором смысле нормой детского фольклора в определенный период времени (1970–1980-е гг.); вызов духа Пушкина – старая традиция, идущая от ранних советских времен. Анна Амелькина (кореспондент «Комсо-мольской правды») в целях того же «приближения к истине» вызывала духа Пушкина в ассоциации «Магия добра», причем он сообщил ей, что живет в Шамбале рядом с Королевым и Наполеоном, а Ленина и Гагарина там нет . Та же «Комсомольская правда» объявляет кон-курс на лучший рассказ о судьбах тезок поэта, лиц его окружения и героев . «Истинного Пушкина» пытаются отыскать и биофизики: га-зета «Совершенно секретно» посвящает целый разворот рассказу об уникальной методике моделирования реального изображения поэта в разные возрастные периоды .
Все это – попытки максимального приближения к Пушкину, стремление сделать его фигуру остроактуальной и близкой сегодняш-нему дню, вернее, продемонстрировать эту близость. В целом именно этот эффект производит и китч. Распыляя пушкинское наследие и об-лик в окружающем бытовом пространстве, он не уничтожает значимо-сти фигуры поэта, а лишь является следствием этой значимости. Когда Б. Окуджава грустно-иронично запечатлел «семейство», «снимающее-ся на фоне Пушкина», он отразил общее отношение интеллигенции к пушкинскому китчу. Однако шло время, и в год двухсотлетия Пушки-на его памятник из «фона» превратился в настоящую «атмосферу»: на Пушкинской площади открылся ресторан «Пушкин» – трехэтажный барочный особнячок, где на втором этаже в шкафах из настоящего ду-ба расположена неплохая библиотека спецхрановской и редкой старой литературы, мебель представляет собой подлинный антиквариат, ме-ню напечатано на дорогой бумаге, а кухня придерживается традиций прошлой эпохи (ориентируется на «Великосветские обеды» Ю. Лот-мана и Е. Погосян); у церкви Вознесения, где венчался Пушкин, фигу-ры поэта и его жены украшают питьевой фонтанчик («фонтан-ротонда») , напротив памятника Пушкину установлен огромный щит, на котором физиономия Пушкина высовывается из кареты с ко-лесами-флюгерами, крутящимися на ветру . Одна из юбилейных публикаций в «Челябинском рабочем» представляет собой «диалог с поэтом»: вопросы задает корреспондент, а ответы – это некий кок-тейль из строчек писем, стихов, автобиографической прозы «от перво-го» – пушкинского – лица, на всю полосу . Компания «Восточный экспресс» (Челябинск) подготовила рекламный ролик крупнейшего регионального книгоиздательства «Урал LTD»: генеральный директор издательства беседует о новых книгах, выпущенных в его фирме, с Пушкиным (актером, под него загримированным). Перед нами отнюдь не ситуация «всеобщего бескультурия», «отупения нации», «деграда-ции», «утраты всего святого» и пр. Очень тонко суть этой ситуации почувствовала Н. Зоркая – факты любого приобщения к поэту суть знаки его «внедренности в сознание», и произведение искусства (шире – наследие поэта) «доверчиво открыто всем, а не только избран-ным» . Китчевые формы культуры и реакции на них непосредствен-но связаны с проблемой этой внедренности, а значит – с массовым сознанием.
Вместе с тем возникает еще один важнейший вопрос – о роли интеллигенции. Подчеркнутое неприятие всего «псевдопушкинского» прослеживается начиная от истоков его возникновения. Проникнове-ние великого имени и великого творчества в мир рынка, примитивных вкусов, грубых поделок и подделок не может не раздражать. Почему же столетие за столетием ситуация не меняется? Если некоторое время назад модно было пенять на годы советской власти как период всеоб-щего уничтожения культурных традиций и ценностей, то простое сравнение с 1899 юбилейным годом позволило нам убедиться в ста-бильности ситуации независимо от эпохи и политического режима. В этом смысле кальсоны «Пушкинъ» производства 1899 года и «кудря-вый» презерватив «Пушкин» 1999 года – вещи вполне соотносимые. Однако оценка юбилейных событий со стороны интеллигенции с за-видной точностью повторяет оценку прошлого столетия: верх пошло-сти, оголтелости, надругательства над поэтом, его массовое распина-ние и изнасилование . Резюме А. Зорина: «Похоже, что миновавший пушкинский юбилей не понравился никому. Трудно даже припомнить событие последнего времени, вызвавшее столь единодушный резо-нанс. Одни говорили о торжествах с праведным негодованием, другие – с презрительной иронией, третьи – с цинической снисходительно-стью, но в сухом остатке неизменно оставалось одно: великого поэта очередной раз грубо и бездарно опошлили. Одобрительные отзывы о той или иной книге, выставке, телепередаче, появившейся в рамках торжеств, почти неизменно содержали дежурное противопоставление этой частной удачи общему безобразию. Даже сами участники проек-тов говорили о своей деятельности с какими-то оправдательными ин-тонациями в духе пресловутой мудрости о паршивой овце» .
Интеллектуальная элита ничего не могла противопоставить юбилейному шуму. Создать оппозицию массовому проявлению чувст-ва благодарности поэту, который и «Бог», и «Свой-в-Доску», по-видимому, не удастся никогда. Юбилеи Пушкина (особенно «круг-лые» – столетний и двухсотлетний) убедительно демонстрируют тщетность этих порывов. Что же хотелось интеллигенции увидеть в качестве пушкинского юбилея? Ответ, кстати, тоже приобрел характер массового: не надо никаких «иллюминаций», а возьмите-ка лучше в руки томик стихов и прикоснитесь к творчеству великого националь-ного поэта. Это будет лучшим ему подарком. Как тут не вспомнить ожесточенный спор на страницах «Сельского вестника» 1899 года, где крестьянские и деревенские читатели обсуждали «пушкинский во-прос» – в частности, надо ли было ему памятник ставить или лучше было бы церковь возвести, школу открыть. Интеллигенция шокирова-на торжествами – иногда даже авансом, как, например, Ю. Дружников задолго до юбилея предвкушает его маразматический размах.
Ситуация «интеллигенция против китча» вызывает ассоциа-цию: разговор Моцарта и Сальери о фальшивой игре уличного скри-пача. Позиция интеллигенции точно воспроизводится репликой Саль-ери:
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери (7; 126).
Вспомним, что Моцарту как раз это очень уморительно. Мо-царт смеется – Сальери гневается. Есть разница между непониманием, глумлением, с одной стороны, и карнавализацией – с другой. У траве-стирования характер может быть различным – и результаты «карна-вального юбилея» могут оказаться неожиданно позитивными.
Здесь самое уместное – рассмотреть телеверсии торжеств. Нет никаких сомнений, что тележурналисты и создатели телепередач, по-священных Пушкину, – люди интеллигентные. Но им и досталось от собратьев за то, что телевидение стало главным источником «китчево-сти» юбилея. И. Сурат рассуждает: «Жив или мертв Пушкин сегодня? Эта острая коллизия символически выражена перекликающимися на-званиями двух телесобытий юбилейной недели – фильма “Медный Пушкин. Семь юбилеев, или Страстная седмица” (авторы – Андрей Битов, Игорь Клех, Максим Гуреев) на канале “Культура” и пятисе-рийного фильма “Живой Пушкин” Леонида Парфенова на канале НТВ. В “Медном Пушкине” живой классик Андрей Битов грустно по-ведал о том, что юбилейные славословия вызывают у него “ощущение постоянного убийства, постоянного распятия”. Сюжет этого убийства и сюжет фильма – это история пушкинских праздников начиная с 1880 года и до 1999-го. “Медному Пушкину” противостоит в фильме Пуш-кин Андрея Битова – “какой он был свободный!”. “Живой Пушкин” Леонида Парфенова тоже внутренне полемичен по отношению к “медному Пушкину” – встроенные в рассказ ведущего сценки в эсте-тике немого кино в большинстве своем носят эпатирующий характер: Пушкин с идиотским выражением лица надевает на невероятно длин-ный ноготь защитный золотой футляр; Пушкин примеряет отцовские башмаки, хохочет, от хохота валится на пол; Пушкин в темном кори-доре пристает к престарелой фрейлине, приняв ее за горничную; Пуш-кин безобразничает в бильярдной, и его выбрасывают в окно; Пушкин в красной рубашке неумеренно поглощает апельсины, разбрасывая кожуру; Пушкин, лежа на подоконнике, развлекается с Калипсо Поли-хрони и т. п. Как видно, Парфенов хорошо знает, какой Пушкин сего-дня востребован широкой телеаудиторией. Вообще фильм талантли-вый, динамичный, стильный, красивый, он изобилует роскошными видами (Эфиопия, Париж, Петербург, Москва, Крым, Кавказ, Молда-вия, Одесса, Михайловское, Болдино, Оренбургские степи) и не менее роскошными интерьерами. Парфенова консультировали хорошие спе-циалисты, обеспечившие его надежными биографическими сведения-ми и массой бытовых подробностей: боливар, брегет, шампанское “Вдова Клико”… Но я очень сомневаюсь, что после парфеновского фильма удовлетворенный зритель пойдет Пушкина читать. Этого им-пульса там не заложено. Пушкин Парфенова — это не творящий Пуш-кин, и нет в его жизни трагизма и тайны гения. Беглые слова о творче-стве проходят как дополнение к биографическому ряду, а временами можно и забыть, о ком, собственно, речь . Ожидать от такого фильма серьезного анализа пути и судьбы поэта и не следует, и все же нельзя оставлять зрителя с уверенностью, что экстравагантные привычки и многочисленные романы с барышнями – это и есть настоящая жизнь Пушкина» . «Телесобытия», о которых рассуждает автор статьи, ин-тересны как раз тем, что обращаются ко «второму ряду» манифеста-ций мифа – тем легендам, которыми обрастало имя Пушкина, и прояв-лениям ритуальных практик, о которых речь шла выше. Именно этот «запрещенный» Пушкин оказывается востребован – впрочем, это вновь попытки «оживить» кумира. Фильм А. Гордона из цикла «Соб-рание заблуждений» (ОРТ, 17 июня 1999 года) о пушкинском гомо-сексуализме и соответствующем объяснении трагедии отношений с Дантесом представляет собою яркий пример конъюнктурной «серьез-ности», основанной на «версиях», восходящих, в свою очередь, к «слухам в третьей степени».
Слухи, сплетни, легенды о Пушкине формировались в соответ-ствующие тексты (то есть фиксировались как документы) именно к столетнему юбилею. Переход жанра сплетен в жанр мемуаров про-изошел ненавязчиво и вполне органично. Гипотезы относительно раз-ных моментов биографии поэта, предлагаемые со специальными ого-ворками, превращались в утверждения и приобретали статус фактов. Сосредоточенность на этих «анекдотических» фактах отличала глав-ные телепроекты. Их девиз – «Пушкин наш, как ты да я». В то же вре-мя очевидно, что каждый из этих проектов, как и анекдоты о Пушки-не, предполагал «общую апперцепционную базу» – то есть общее зна-ние «скучной» версии пушкинской судьбы. Сетования И. Сурат по-этому не совсем объективны – «беглость» серьезных размышлений о Пушкине объясняется всеобщим знанием «серьезного» варианта (и здесь не так важно, насколько этот вариант адекватен). Это пример дальнейшего развития харизмы: она движется вниз и вширь по обще-ственной пирамиде, с одной стороны, захватывая все более широкие слои людей, с другой стороны, неизбежно упрощаясь, сводясь к клю-чевым формулам, кратким и однозначным. Особенность пушкинской харизмы и заключается как раз в том, что она переживает постоянное обновление, не дающее ей совершенно раствориться в культурном по-ле страны, перейти в зону автоматического присутствия (которое в си-лу автоматизма неощутимо, как неощутимо присутствие кислорода в воздухе). Фильмы о Пушкине, задачей которых было показать поэта неожиданного, были подтверждением того, что такой Пушкин и отве-чал общему «горизонту ожидания». Карнавального Пушкина ждали – такого и получили. Его карнавальность как нельзя лучше отвечала все тому же сценарию «приближения»: нужно было получить фактическое подтверждение, что он не «медный», а «вечно живой» в самом карна-вально-площадном смысле этого выражения.
Другая концепция приближения Пушкина к сегодняшнему дню воплощена в проекте ОРТ «Евгений Онегин: сегодня и навсегда». Пресса с горечью назвала его самым провальным проектом всей юби-лейной кампании. М. Варденга: «Вряд ли всенародным знанием мож-но назвать сомнительный проект ОРТ “Евгений Онегин”, где граждане великой страны каждый день читают по одной строфе из энциклопе-дии русской жизни по принципу: “одна голова – одна строчка”, в ре-зультате чего понять не то что смысл – ритм стиха просто невозмож-но» . С. Костырко: «Пушкинская кампания становилась иногда чем-то вообще непристойным. В частности, на телевидении, когда “Евге-ний Онегин” звучал в исполнении десятков самых разных людей, по-вторяющих его строки как некую присягу на верность, как гимн или Торжественное Обещание Юных Пионеров (замечено Немзером). Ме-ня же, когда я смотрел этот монтаж, мучило другое омерзение – ис-пользованная “режиссерская находка” отсылала зрителя к уже опробо-ванному на ТВ ролику с тем же приемом, там точно так же, сменяя друг друга на экране, разные люди произносили один текст, только текст был другой: о том, что человеческое уважение к другу (партне-ру) и любовь должны предполагать обязательное использование пре-зерватива. “Мы за безопасный секс!” Вполне возможно, что “Онегина” воплощал тот же режиссер, и телевидению в принципе нет разницы про Пушкина ли, про презервативы ли…» С. Азархи: «К 200-летию со дня рождения Пушкина в культовую обрядность проникли новые технологии и достижения нейро-лингвистического программирования. В виртуальном пространстве телесети слышится код “Пушкин сегодня и навсегда”. Напряжение и тревогу ожидания и без того усугубленных апокалиптическими настроениями конца тысячелетия нагнетают еже-дневно произносимыми формулами: “До дня рождения Александра Сергеевича Пушкина осталось (далее следует цифра в порядке убыва-ния) дней”. Коллективное монотонное чтение стихов с телеэкрана на-поминает чтение мантр, одинаково вводящих в транс читающих и слушающих. Все вышеизложенное свидетельствует о применении зомбирующих психотехник, опробованных в практике тоталитарных сект Муна и Аум-сенрике. Следует отметить, что кодирование и ней-ро-лингвистическое программирование могут служить делу объедине-ния нации более эффективно, чем групповое табакокурение и риту-альный каннибализм» . Т. Чередниченко: «Телеканал пометил краси-выми латинскими цифрами онегинских строф собственный эфирный календарь. Об этом свидетельствовали лица читающих, каникулярно-радостные, но принципиально далекие от “Вдовы Клико или Моэта / Благословенного вина / В бутылке мерзлой для поэта…”, а близкие бу-тылкам “пепси” или “фанты”, сопровождаемым рекламным слоганом “Вливайся!”. Оказавшиеся под руками чтецы произносят доставшиеся строчки без особого старания попасть в нужный тон, напротив – “от-вязанно” демонстрируя свободу от пиетета и собственную праздную стильность. “Евгений Онегин” в проекте ОРТ слился с опорным жан-ром телевидения – рекламным роликом. “Фишка” – в том, что в обыч-ном рекламном ролике обыватели ласкают себя пылесосами, стираль-ными порошками и подгузниками. К. Эрнст придумал ролик необыч-ный. В нем потребители пылесоса дополнительно обласканы (самооб-ласканы) аристократической по генезису “культурой”. Но в телекон-тексте эта «культура» становится бытовым предметом… Текст встраи-вается в ряд с не сходящими с телеэкранов “звездами” наших дней. Так “демократически” съедается дистанция между духовным аристо-кратизмом пушкинского мира и консуматорными радостями – полити-ческой суетой современной культуры. Но одновременно обнажается и пропасть, их разделяющая» .
Из этих оценок очевидно, что большинство критиков этого проекта просмотрели большую часть его выпусков (а не ограничились первым роликом – возможно, «по долгу службы»), либо основательно смотрели «ночной монтаж» перед юбилеем. Отметим также, что опрос небольшого круга лиц показал, насколько этот вариант «телевремени» оказался более интересным, чем, например, реклама, которую тради-ционно «переключают». Специальных данных нет, но по результатам этого опроса (29 лиц разного возраста и образования) можно судить о том, что в целом страна с интересом посмотрела «энциклопедию рус-ской жизни» в исполнении дилетантов – шахтеров, врачей, иностран-цев, пассажиров электрички, космонавтов и пр. «Телеинтеллиген-ция» ориентируется на вкус публики, во многом она считается с конъюнктурностью ситуации, но эта конъюнктурность вовсе не вы-ступает синонимом заведомо пошлых интерпретаций. Здесь есть смысл сослаться на мнение А. Зорина (см. отрицательный отзыв о его позиции в статье И. Сурат): «Безусловно, одним из самых ярких про-ектов всего юбилея стало коллективное телечтение “Евгения Онеги-на”, когда сотням людей, а в некотором символическом измерении и каждому носителю русского языка дали возможность побыть с Пуш-киным на дружеской ноге. Многочасовой телетекст, накапливавшийся на протяжении нескольких месяцев, показали нон-стоп в последнюю ночь перед двухсотлетием. Было видно, что работало несколько раз-ных съемочных групп, и соответственно чтение получилось неравно-ценным – не все фрагменты романа удались создателям в равной мере. И все же смотреть это зрелище было захватывающе интересно – сего-дняшняя Россия говорила о себе пушкинскими словами. И Александр Сергеевич снова не подкачал, в который раз дав возможность своей стране выглядеть достойно» . Кстати, И. Сурат, приводя эту цитату, комментирует мнение А. Зорина как показатель общего «снижения планки», общего духовного обнищания: если интеллигенция (в лице А. Зорина) приветствует Пушкина, который получился «веселым, до-машним, ярким, нарядным, избыточным, назойливым, чуть пошлова-тым», значит, дела действительно плохи. Ведь такой результат – сви-детельство культурной смерти поэта.
Юбилеи, почти полностью избавленные от «китча» в прямом смысле этого слова, – это 1937 и 1949 годы. Тогда представить себе лик Пушкина на женской «недельке» (семь трусиков от «понедельни-ка» до «воскресенья» с семью изображениями Пушкина – от юного к зрелому, производство 1999 года) было невозможно (как уже отмеча-лось, даже изображение на чайной ложке, выполненное в сложной технике, а не для массового производства, вызывало сомнения). О та-ком ли отношении мечтают критики конъюнктурных фактов 1999 го-да? Явно нет. Пришло время осознать закономерности.
Китчевые формы культуры отвечают скрытой (или явной) по-требности масс «обладать Пушкиным». Воля-к-обладанию является следствием внутреннего потенциала мифа о Первом Национальном Поэте. Этот внутренний потенциал сводится к действию главной «пружины» мифа – ответу на вопрос «Почему именно он?» (и за что ему «такая почесть?»). Отвечая на этот вопрос, каждый носитель мифа вырабатывает собственное представление о Пушкине (многократны размышления о формулах «Мой Пушкин» – «Наш Пушкин»), которое должно исчерпывающим образом ответить на вопрос. Эта исчерпан-ность в свою очередь оказывается мнимой, поскольку ответ не пред-полагает полного освоения наследия поэта. Понятно, что рассуждение о живучести (и неизбежности, непреодолимости) «китчевых форм» нуждается в определенном теоретизировании.
Китч оказывается одной из сторон харизматической редукции (процесса гораздо более широкого, чем собственно китч). Интелли-генция не может уничтожить социокультурное явление подобного размаха (как говорилось выше, когда такое «уничтожающее» отноше-ние диктуется сверху, как, например, в 1937 году, китч находит выход – например, в народных промыслах, легальной форме китча того вре-мени). Угрожает ли размах «остроумного» (пошлого, примитивного) использования пушкинских портретов и строчек его произведений в разных совершенно неподходящих ситуациях самому харизматиче-скому объекту ? Очевидно, что не угрожает, а является свидетельст-вом внедрения и распространения харизмы – то есть отражает вполне естественный процесс. Бороться с этим явлением возможно, но только «принудительными мерами», что никак не может входить в расчеты интеллигенции. Когда И. Сурат говорит о двух Пушкиных – медном и карнавальном – «оба хуже», она точно выражает растерянность пред-ставителей интеллектуальной элиты перед развернувшимися манифе-стациями мифа . Важным следует признать факт сближения китча и авангардного искусства. Гипсовый лик Пушкина, запутанный в фор-малиновых кишках, и туалетная бумага «Пушкин» не слишком раз-личные явления. То, что творческая мысль двинулась к формам, явно соотносимым с китчем, доказывает, что процесс «обытовления» На-ционального Поэта отражает внутреннюю потребность нации, и это нельзя списать на общее бескультурие. Это явление, требующее науч-ных, принципиальных, а не эмоциональных оценок.
Таким образом, пушкинский юбилей 1999 года стал наиболее полной и явной манифестацией пушкинского мифа, возникшего чуть менее двухсот лет назад.
Основные причины возникновения мифа – потребность нации в самоидентификации, с одной стороны, и в воплощении сакрального – с другой. Это ведет к выбору фигуры мифотворческой «проекции». Представитель «поэтического цеха», стоящий у истоков не только русской поэзии как развитого и широко внедренного в отечественную культурную практику явления, но и русского современного языка (возвеститель «нормы») наиболее адекватно отвечал потребности в самоидентификации нации. «Божественный глагол» поэта в сочетании с его судьбой «страстотерпца» коррелировал с национальными пред-ставлениями о сакральном.
Оказавшись в зоне мифотворчества, пушкинский феномен раз-вивался далее по законам функционирования мифа. Эти законы, по-видимому, сохраняются и в наши дни.
1. Возникновение и функционирование культа поэта. Культо-вые практики отличаются от мифотворческих процессов большей сте-пенью осознанности и регламентации, демонстрацией в разных фор-мах пиетета к культовой фигуре со стороны адептов культа. Этот пие-тет проявляется в ряде моментов:
а) отсутствие критического отношения к наследию поэта, при-знание его творчества образцовым и идеальным, эталоном для после-дующего развития культуры, недостижимой вершиной, которую не дано превысить последующим поколениям поэтов;
б) деформация канала «личность писателя» – «автор» – «произ-ведение» – «читатель», когда первые три участника цепочки сливают-ся в нечто общее, идеально образцовое, а последний участник еще до восприятия имеет в сознании оценку текста как великого произведе-ния;
в) сакрализация всего круга предметов и явлений, имеющих отношение к жизни и творчеству гения (памятные места, музеи, родо-словная, потомки и пр.).
2. Распространение мифа вширь: все более широкие слои насе-ления приобщаются к признанию Пушкина национальной святыней (в основном благодаря образовательным стратегиям). При этом «включа-ется» ряд механизмов:
а) редукция творчества и биографии поэта до ряда свернутых «формул»;
б) стремление «приблизить» к себе объект проекции (выражает-ся в ряде «карнавальных» практик, цель которых – сделать Пушкина «своим»).
3. Функционирование центрального литературного феномена как мифа о Первом Национальном Поэте создает ощущение единства нации «снизу доверху» (всеобщее признание одного авторитета спо-собствует консолидации национальных сил).
4. Мифотворческая деятельность разделяет нацию на «интеллек-туальную элиту» и «массу» по отношению к объекту проекции. «Ин-теллектуальная элита» борется с редукцией, пытаясь противопоста-вить естественному процессу рассеивания харизмы титаническую ра-боту по сохранению пушкинского наследия в максимально полном объеме (в сознании нации), что выражается в беспрерывных попытках актуализации отвергнутых «стереотипическими формулами» фактов жизни и творчества. В масштабе нации неизбежно продолжается про-цесс упрощения и редукции этой новой информации, выражающийся в частичном обновлении формул каждым новым поколением.
5. Объект проекции мифа национального масштаба неизбежно оказывается в поле внимания институтов власти и становится источ-ником политических формул, не всегда совпадающих со стихийно вы-работанными в процессе рассеивания харизмы. Политические форму-лы внедряются в образовательные парадигмы, благодаря которым ши-рокие массы носителей языка приобщаются к харизматическому объ-екту, но подвергаются критической переоценке и деформации, не яв-ляясь «последним» словом о поэте. Окончательные стереотипы не мо-гут вырабатываться отдельными волями отдельных лиц, а всегда воз-никают в результате действия механизмов коллективных мыслитель-ных и подсознательных реакций.
Эти законы определяют состояние пушкинского мифа в конце ХХ века. Прежде всего, абсолютное большинство носителей языка знает, что Пушкин – «великий русский поэт», то есть это действитель-но всеобщеобязательная национальная эстетическая ценность. При этом творчество и жизнь Пушкина «свернулись» в национальном соз-нании до устойчивой формулы-стереотипа: «Пушкин – великий куд-рявый поэт с бакенбардами, писавший радостные и светлые стихи о любви и сказки для детей, воспевший русскую зиму и осень, автор ро-мана “Евгений Онегин”, убитый на дуэли». Теория «двух Пушкиных», столь долго бытовавшая в период формирования мифа, оказалась не-состоятельной и неприемлемой в массовом сознании. Миф о Первом Национальном Поэте неизбежно развивался как единое и цельное яв-ление, не допускающее множественных толкований. Огромное разно-образие манифестаций мифа в разное время и разных социальных стратах не дезавуировало суть пушкинского мифа, а лишь являлось спектром возможных его интерпретант. Формулировка мифа – «Пуш-кин – Первый Национальный Поэт» – предполагала наличие базового вопроса мифа, который провоцирует различные манифестации. Этот вопрос – «Почему именно он?» – заставляет носителей мифа беспре-рывно подвергать миф ревизии, впрочем, эта ревизия не касается сердца мифа (за двести лет сомнений в первенствовании Пушкина не возникало; даже период писаревского «разрушения эстетики» оказы-вается подтверждением признания этого первенства), а связана с раз-ными возможностями приспособления мифа к каждой конкретной си-туации. Неуничтожимость и неразрушимость мифа в течение двух ве-ков заставила П. Дебрецени осторожно предположить, что этот миф является базовым в российском современном мифологионе, а В. С. Непомнящего – заявить об этом категорично и решительно.
Подведем итог:
1. Юбилейная ритуальная практика показала, что Пушкин как национальный миф давно мыслится в категориях, превышающих соб-ственно литературную сферу. Экспансия имени поэта и фактов его творчества в нелитературные сферы является наиболее очевидным до-казательством прогрессии функций центрального литературного фе-номена.
2. Пушкинский миф в конце ХХ века манифестируется в двух не исключающих друг друга стратегиях: сакрализации имени поэта и всего, что с ним связано, и всемерного «приближения» его к себе, профанировании и карнавализации. Слившись воедино, эти рецептив-ные стратегии определяют новый этап в истории пушкинского мифа – лишенный официально навязываемого «сверху» сценария интерпрета-ции, миф разворачивается в «чистом виде» – как совокупность раз-личных представлений, неизбежно деформированных контекстом функционирования мифа, но наиболее очевидно отражающих всеоб-щее признание не только пушкинского наследия как обязательной в национальном масштабе эстетической ценности, но и судьбы поэта как парадигмы национальной героики и желаемого сценария жизни. «Мой» и «наш» Пушкин превратился в «своего», знак абсолютной, чистой «русскости» (вне всякой «национальной гордости великорос-сов», как знак единства всех говорящих по-русски). XIX век открыл для себя эту ценность, но не мог на столь краткой временной дистан-ции определить истинный размах явления. ХХ век приблизился к осознанию этого размаха. Это произошло не сразу, но исподволь на-капливалось и складывалось в стройную систему.
3. Функционирование классических литературных феноменов иного статуса, чем центральный, осуществляется по той же схеме – одновременного возвышения и профанирования как свидетельства все более глубокого и основательного внедрения в национальное созна-ние.
4. Полученные результаты позволяют прогнозировать успеш-ность таких форм социализации классического наследия и в первую очередь творчества Пушкина и информации о его судьбе и личности, которые коррелируют с внутренними потребностями массового мас-штаба и отвечают новой парадигме мышления, где демонстративно-консервативная и имплицитно-психологическая приверженность клас-сическим образцам сочетаются с требованиями «нового слова» о «главном». Примером учета этих противонаправленных, но синтети-чески неразрывных тенденций может служить разработанный нами проект CD-диска «Страна АСП» и поддерживающего его Web-альманаха. В основу этого проекта положена модель функционирова-ния классических литературных феноменов, выработанная в ходе ис-следования (см. Приложение 6).