Опубликовано: Вестник Челяб. ун-та. Сер. 2. Филология. 2003. № 1 (14). С. 6–16.
СЦЕНАРИЙ ФОРМИРОВАНИЯ ПИСАТЕЛЬСКОГО МИФА:
ПУШКИН В ВОСПРИЯТИИ СОВРЕМЕННИКОВ (ЛИЦЕЙСКИЙ И ПЕТЕРБУРГСКИЙ ПЕРИОДЫ)
Б. М. Гаспаров полагает, что в общих чертах миф о Пушкине спонтанно возник в «самый момент гибели поэта» . Это мнение может быть оспорено: оформление мифа произошло задолго до смерти Пушкина. Суть мифа – признание первенства Пушкина в литературном ряду («высшее проявление» литературной гениальности). Очевидно, что такое признание оформилось ранее 1837 года, отнюдь не сквозь призму трагической гибели поэта.
Анализ документов пушкинской поры приводит к выводу, что писательский миф был сформирован к 1820-м годам – можно обозначить здесь несколько вех: 1820 (признание несравненной талантливости юного поэта широкой публикой), 1824 (окончательное оформление основных позиций мифа), 1827 (переход мифа из состояния становления в status quo). 1837 год станет точкой отсчета массовых культовых действий вокруг поэта.
Остановимся на первом периоде формирования мифа. Как известно, Пушкин учился в лицее небрежно. Основной его интерес привлекали предметы, в которых он хорошо успевал без затрат труда (французская и российская словесность). Если предмет требовал умственных усилий и прилежания, Пушкин неизбежно отставал по нему .
Итоговая оценка Пушкина-лицеиста дана вторым директором лицея, Е. А. Энгельгардтом, который, как известно, так и не нашел подхода к строптивому ученику: «22 марта 1816 г. Высшая и конечная цель Пушкина – блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдет она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьезного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нем воображением, оскверненным всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания» . Обратим внимание на то, что Энгельгардт предвосхитил «формулу» Терца : по его мнению, Пушкин вбежал в большую поэзию на тонких эротических ножках, позаимствованных к тому же из дурных произведений французской словесности.
Очевидно, что особого интереса к учению Пушкин не проявил, дарованиями (которые у него, по мнению разных преподавателей, были достаточно основательны) не блеснул; единственная сфера, в которой он отличился – поэзия. Пушкин быстро выместил Илличевского с «поста» «первого лицейского стихотворца» и прочно обосновался в этом негласном звании. Большинство рукописных лицейских журналов состояли из его стихотворений .
15 января 1814 г. Дельвиг обращает к Пушкину стихотворение «Кто, как лебедь цветущей Авзонии…» Это было первое по времени развернутое пророчество. «Пушкин! Он и в лесах не укроется; // Лира выдаст его громким пением, // И от смертных восхитит бессмертного // Аполлон на Олимп торжествующий» . Стихотворение Дельвига открывает бесконечную поэтическую Пушкиниану. Другу Пушкина было суждено обозначить важнейшие инварианты стихотворений о Поэте: юбилейный характер (прославление «майского дня»), размышления о славе, которая сошла на поэта «в юности», комплимент о его «всевидящем» взоре и умении разгадывать людские пороки, утверждение о бессмертии поэта. Дельвиг отметил и деталь внешности: «ланиты» «горят пламенем» – позже указание на внешние черты станет обязательным моментом стихотворений о Пушкине.
Первое стихотворение Пушкина в печати «К другу стихотворцу» появилось в «Вестнике Европы» 4 июля 1814 г. за подписью «Александр Н. к. ш. п.». Это и другие опубликованные стихотворения вызвали интерес к Пушкину со стороны «старшей» писательской братии. Особое место здесь занимает 8 января 1815 г. – день официального переводного экзамена, когда Пушкин читает «Воспоминания в Царском Селе», восхитившие Державина. Л. С. Дубшан полагает, что слава к Пушкину пришла именно в этот день . Во всяком случае, известность Пушкина перешагнула за стены лицея. Батюшков, знавший Пушкина еще до лицея, друг Василия Львовича, навещает Пушкина в начале февраля 1815 г., когда тот лежал в лазарете. Первое стихотворение, подписанное полным именем «Александр Пушкин» – «Воспоминания в Царском Селе» («Русский музеум», 17 апреля 1815 г.) сопровождалось сноской: «За доставление сего подарка благодарим искренно родственников молодого поэта, которого талант так много обещает» (Лет., 1, 70) . В мае-июне к Пушкину приезжает Жуковский; в сентябре 1815 г. он пишет Вяземскому: «Я сделал еще приятное знакомство! С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском селе. Милое живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности… будущий гигант, который всех нас перерастет». (Лет., 1, 81). «Чудо», упомянутое Жуковским, и «гигантские» способности оказываются фундаментом «надежды» – таким образом, некоторые аспекты будущего мифа становятся вербализованы .
В июле 1816 г. скончался Державин, и Дельвиг написал по этому случаю стихотворение, где назвал Пушкина достойным преемником великого поэта:
Кто ж ныне посмеет владеть его громкою лирой?
Кто, Пушкин,
Атлет молодой, кипящий лететь по шумной арене,
В порыве прекрасной души ее свежим венком увенчает?
«Атлет» вполне соотносим с «гигантом» восторженной оценки Жуковского.
М. С. Лунин 10 октября 1816 г. отмечает, что русский язык «должен быть первым, когда он наконец установится… Карамзин, Батюшков, Жуковский, так же и наше восходящее светило юноша Пушкин уже сделали некоторые попытки для обработки его» (Лет., 1, 103).
Определение «восходящее светило» оказывается предвестником знаменитого «солнце русской поэзии» В. Ф. Одоевского. Таким образом, в лицейские годы, особенно в последний год обучения, Пушкин стал восприниматься как «новое солнце», «звезда» отечественной словесности. Тем не менее очевидно, что среди других лицеистов Пушкин был «одним из…», о нем нет ни слова в дневнике С. Д. Комовского, он не является лидером или бесспорно уважаемым всеми товарищем (как, например, Илличевский). Кстати, Илличевскому посвящено стихотворение (Дельвига или Кюхельбекера), где он назван «тузом меж поэтами» и использована лексика, близкая «атлетическому» стихотворению Дельвига о Державине:
Ты рожден для славы света,
Меж поэтов – богатырь!
…
Слава, честь лицейских муз,
О, бессмертный Илличевский!
Другими словами, вряд ли можно говорить об абсолютной уникальности места Пушкина в лицейский период. Его талант, бесспорно, был признан, но признан наравне с талантами других лицеистов. Можно согласиться с тезисом о «кружковом признании» поэта.
Имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства этого признания таланта юного поэта могут быть суммированы следующим образом: великолепная память, блестящее знание французской словесности, бесспорный поэтический дар, легкость стиха, поэтическая лень и беспечность, «солнечность», не по годам «зрелый» взгляд на жизнь.
Эти представления начали формироваться как цельная система взглядов на дарование юноши в 1815 году. Именно этот год можно считать началом мифотворческого марафона.
Назвав Пушкина гигантом, благословив его на поприще русской поэзии, «старшие» пока лишь ожидали, что будет дальше. Они не торопились создать Пушкину «ситуацию успеха», авансировав ему неумеренные похвалы, или стать своеобразной «группой поддержки» нового таланта. Критика смотрела на стихи поэта спокойно, даже равнодушно (первые критические отзывы появятся только в связи с «Русланом и Людмилой» в 1820 году). Россия Пушкина пока не знала. Лицейские друзья относились к нему не более как к одному из талантливых молодых людей, которых так много было в их выпуске, а порой и как к неудачнику – учился он неважно и выпущен был во «втором сорте» – с чином 10 класса. Мы не можем утверждать, что все заговорили о Пушкине по первым его опубликованным 24 стихотворениям. Пророчества старших компенсировались их же сомнениями. Но почва развития мифа оказалась более чем благодатна: талант Пушкина стремительно развивался. Самые смелые пророчества лицейской поры подтвердились не далее как пару лет спустя после выхода из лицея.
Важно, что становление мифа (признания Пушкина «первым среди равных» либо просто «первым») не может быть тождественно фактам известности и славы поэта. Осознание поэтического поприща как единственного пути пришло к Пушкину рано. Мечты о славе были ему не чужды. В автобиографии он отметил: «Мое тщеславие» (12; 308) . Для всех окружающих, знавших его людей он был поэтом «волею Божьей». Но быть поэтом – еще не значило быть кумиром. Был ли Пушкин последовательным «жизнестроителем»? Факты его биографии говорят, что скорее нет, чем да . Сотворение кумира произошло само собой, без особой «программы» (какая была, например, у Брюсова). В случае с Пушкиным мы наблюдаем совпадение траекторий признания современниками и сотворения вневременного мифа.
Характерный момент – обвинение Пушкина и его друзей в создании «круговой поруки» – «кругохвальства», «приятельской поддержки» вопреки недостаточности талантов. Г. Е. Потапова подробно анализирует факты, связанные с различными выпадами в критике против «союза поэтов» (Дельвиг – Пушкин – Боратынский – Кюхельбекер). Основную причину нападок она усматривает в росте демократических настроений публики, расширении самой аудитории, выдвижении новой шкалы оценки произведений, требовании «народности», понятой критиками демократического толка (Надеждин, Полевые) достаточно узко .
К этим точным и обстоятельным замечаниям следует добавить, что «кругохвальство» «союза поэтов» вызывало раздражение критиков еще в самом начале своего возникновения. 22 марта 1820 г. в заседании Вольного общества любителей российской словесности слушали стихотворение Кюхельбекера «Поэты» (где дружеский круг был назван «союзом поэтов»), а 8 апреля в Вольном обществе словесности, наук и художеств прозвучало стихотворение Бестужева-Марлинского «К некоторым поэтам»: «В таланты жалуют, бессмертие дают, // А Гениев у нас и куры не клюют!», явный выпад против «кругохвальства». Кстати, публикуя это стихотворение в «Благонамеренном» 18 апреля 1820 г. Бестужев поставил под ним еще более раннюю дату – 1819 г .
Таким образом, обвинение Пушкина и его «круга» в раздувании славы на основании приятельства, а не истинного эстетического значения таланта возникло до массовой демократизации публики и обслуживающей ее вкусы и потребности критики. Следовательно, механизм «возмущения» имеет скорее психологическое, нежели социальное происхождение. Кроме того, важно, что «кругохвальство» – это во многом домысел. На самом деле в период 1817–1820 г., который обычно и расценивался более поздними критиками как время «раздувания» (незаслуженной) славы Пушкина и других «знаменитых», Пушкин и вовсе не писал посланий друзьям-поэтам (если не считать лицейского «К Дельвигу», переделанного Пушкиным, главная идея которого – жалобы автора на утрату поэтического дара). Дельвиг, Боратынский, Кюхельбекер активно обмениваются посланиями, которые печатаются в различных журналах; в том числе ряд стихотворений посвящен Пушкину. Однако общее число стихотворений, написанных в это время и восхваляющих талант Пушкина, относительно невелико, самые значительные из них: В. Кюхельбекер «Послание к Дельвигу и Пушкину», «К Пушкину» (1818), Ф. Н. Глинка «К Пушкину» (1819, 15 августа, опубл. в 1820). Нет смысла говорить о какой-либо «кампании» по «рекламированию» таланта Пушкина. Еще более лестными, чем в адрес Пушкина, комплиментами обменивались между собой Дельвиг и Кюхельбекер. Однако подлинная слава пришла именно к Пушкину. Механизм ее возникновения не был однозначно зависим от похвал друзей. Пушкин оказывается в Петербурге в центре общественного внимания по двум причинам: эпатажности поведения и эпатажности стихотворений.
«Эпатажность» («без шума никто не выходил из толпы» ) могла проявляться по-разному. Эпатаж юного Пушкина был безошибочно точен как главный способ «выделиться из толпы». Его шалости касались не столько нарушения этикетных норм, сколько политического бесстрашия. Поэт, не склоняющий головы перед властью, смеющий говорить ей в глаза правду, – это Герой. И Пушкин вполне соответствовал этому ожидаемому статусу.
Выходки Пушкина, рассеянный образ жизни мгновенно насторожили «старших», опасавшихся за талант поэта. В представлении Жуковского, Карамзина настоящий поэт должен быть великим тружеником: от него требуется постоянная напряженная духовная деятельность, образовательный рост, погружение в интеллектуальные сферы. Поведение Пушкина, как и характер его стихотворений той поры, производили впечатление бурного фейерверка, источник которого быстро иссякнет. Все упоминания «старших» о Пушкине той поры можно разделить на две группы: осуждение его «шалостей» и восхищение его талантом . Очевидно, что Пушкин не кажется «старшим» достойным «преемником» русской музы, как поспешили они провозгласить, когда он учился в лицее. Они считают, что он быстро «выдохнется» без соответствующего поэтическому назначению образа жизни. В данном случае действия Пушкина как «кумира» оказываются конфликтны установившимся представлениям о поэтическом даровании. Талант юного поэта, который был оценен по первым стихотворениям на уровне, близком окончательной формулировке мифа, кажется недостаточным, дарованным «гуляке праздному», недостойному своего гения. Так закладывается важнейшая позиция дальнейших мифопостроений: гениальный поэт, но недостойный человек.
«Гвоздем» пушкинской славы становится поэма «Руслан и Людмила», которую с нетерпением ожидают все представители «школы Жуковского». В. А. Кошелев, анализируя обстоятельства создания и широкий культурный контекст первой поэмы Пушкина, считает, что именно это произведение стало основой славы поэта . Пушкин действовал в нарушение сложившихся норм, согласно которым поэт должен уединиться, стать добровольным отшельником и в тиши своего кабинета погрузиться в работу, результат которой явится потом восхищенным читателям (так, например, работал над «Историей государства Российского» Карамзин). Пушкин периодически демонстрировал «осколки» своего труда. Не долго трудясь над отделкой, он читал поэму в собраниях арзамасцев, на светских вечерах, и обсуждение в критике началось до завершения поэмы. А. Г. Глаголев, в марте 1821 г. констатировавший, что известность была обеспечена «Руслану и Людмиле» не столько собственно эстетическими достоинствами поэмы, сколько «критиками, антикритиками и антиантикритиками» , фактически поддерживал версию о «приятелях», т. е. незаслуженно раздутой славе поэта. По мнению Б. М. Гаспарова, уникальность места «Руслана и Людмилы» в творчестве Пушкина обеспечивается особым отношением к этой поэме и самого Пушкина, и арзамасского круга как к исполнению «арзамасской «благой вести» о явлении литературного мессии» . В любом случае, поэма оказалась ярким и свежим явлением, давно ожидаемым, но не осуществленным никем из «старших» «каноном» «новой литературы». И была принята в читательских кругах «на ура». А. И. Рейтблат объясняет успех поэмы следующим образом: «Принципиально новое произведение не было бы воспринято публикой. Пушкин же по-иному подавал привычное, знакомое. Сумев представить уже существовавшее ранее как новое, удачно аранжировать знакомые мотивы, Пушкин точно угадал ожидания публики и ответил на них» .
Но, возможно, безграничный успех «Руслана и Людмилы» был обеспечен полулегальностью автора. Иными словами, подлинная основа его известности – вольнолюбивые стихи, которые большей частью расходятся в списках. Особая культура «списочного» знакомства со стихотворениями порождала и особое отношение читателей, когда стихотворение вытверживалось наизусть и преподносилось в салоне как новость, как «изюминка». «Свежий Пушкин» мигом «перекрыл» других авторов. «Стихи Пушкина», как хорошо известно, оказались явлением куда более широким, чем собственно его стихи. Имя Пушкина по произволу переписчика ставилось под любыми вызывающими виршами. Возникают первые рукописные сборники стихотворений молодого поэта (Лет., 172, 746). Особой популярностью пользуются «Сказки» (Noёl) и «Деревня»; согласно свидетельству И. Д. Якушкина, «все его ненапечатанные сочинения: Деревня, Кинжал, Четырестишие к Аракчееву, Послание к Петру Чаадаеву и много других были не только всем известны, но в то время не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть» (Лет., 1, 268). Именно это свидетельство позволяет судить о распространении пушкинской славы. Прежняя формулировка («праздный повеса») сменилась иной: Пушкин – отважный боец за свободу угнетенных, бесстрашно нападающий на «сильных мира сего» . «Повесничество» обернулось «бунтарством», «эпатажность» – «фрондой». Важно, что это новое представление во многом отвечало глубинному национальному ожиданию – кумир должен быть страстотерпцем. П. Дебрецени специально посвятил изысканиям на эту тему ряд статей; одна из глав его книги о Пушкине также посвящена «венку страстотерпца», осеняющему поэта . Американский ученый возводит представление о герое-мученике к житию Бориса и Глеба. Однако, как уже отмечалось, миф о Пушкине сформировался задолго до выстрела Дантеса. Согласно этой реальной схеме, Пушкин потому и воспринимался как уникальная фигура культурного пространства эпохи, что он являл собой активное начало. Он действовал, обличал, сражался. Пассивные (жертвенные) элементы «схемы страстотерпца» пока были не востребованы, а миф уже разрастался. Активная общественная позиция оказалась ангажирована самой эпохой – подтверждением тому может служить возникновение тайных обществ, не ограничивающихся только «шумом».
«Степень вольнолюбивости» стихотворений Пушкина, возможно, была завышена современниками. П. Дебрецени отмечает, ссылаясь на психофизические законы восприятия, что слушатели и читатели выбирали из текста только то, что отвечало их горизонту ожидания. Стихотворение «Деревня» всеми воспринималось как революционное, и никто не хотел замечать «по манию царя» в финале .
Бытовое поведение Пушкина вполне соответствовало имиджу бунтаря (который он, сам о том особо не заботясь, но явно довольный этим, имел в обществе) и отмечено резкими выходками и нарушением этикетных норм. Впрочем, по-видимому, это как раз и было нормой «модного поведения» (среди громких историй того же примерно периода можно назвать скандал с Боратынским в Пажеском корпусе или дуэль Грибоедова). Вряд ли пушкинские выходки (с выкриком про лед на Неве, медведя или обмахиванием париком) могли расцениваться как что-то из ряда вон выходящее, хотя, конечно, привлекали всеобщее внимание. Он вел себя адекватно своему настроению и утвердившейся этикетной моде.
Можно утверждать, что стихи Пушкина заняли уникальное место в сознании современников – причем самых широких слоев. Распространение в списках именно вольнолюбивых стихотворений и восприятие Пушкина как «борца» и «бунтаря» прочно закрепляется в качестве одного из самых первых ответов на вопрос о главенстве поэта.