Чехов совершил настоящий переворот в русской литературе. Если учесть, что литература в его время претендовала на высокий статус «властительницы дум», читательская аудитория уверенно росла, читать было престижно и даже необходимо, а Чехов оказался в авангарде самой читаемой литературы, то роль его трудно переоценить.
Во-первых, он показал высочайший смысловой потенциал короткого жанра – рассказа, даже рассказика, зарисовки. Русская литература всегда была славна своими романами, они составили ее мировую славу. Чехов преодолел обаяние и соблазн «большой книги» – его рассказ не только коротки, они еще и намеренно «мелки» по содержанию. Ежедневность, в которую каждый человек погружен от рождения до смерти, и не может быть чем-то глубоким – это сцепление повторяющихся движений, подобное работе механизма. Но как только эта мелочность становилась предметом изображения, за нею начинала просвечивать бездна: оказывалось, что дело вовсе не в том, в каком пространстве находится человек (в столице или забытом Богом сельце на окраине России), в каком социальном статусе (генерал он или егерь), и даже в каком настроении. Дело в том, что в каждом – без исключения! – сердце русского человека скрывается самое настоящее захолустье – заброшенность, вычеркнутость из настоящей жизни, а наряду с тем и ужас осознанности собственного сердечного захолустья. Если бы человеку было дано жить и радоваться тому, что есть, что вокруг него, и не задумываться ни о каких смыслах – это была бы замечательная история счастливого народа. Но когда каждый подточен изнутри чувством неправильности своего бытия, создается странный, исковерканный мир людей, которые неуверенно движутся изо дня в день, вопросительно и стеснительно поглядывая друг на друга: да что же это, в самом деле, творится? Так короткий рассказ, осколки российской жизни отразили эту жизнь настолько полно и страшно, что впору задуматься о пророчествах писателя.
Во-вторых, Чехов полностью разрушил эмоциональные взаимосвязи внутри своих рассказов. Читателю предлагается пожалеть подлеца, понять взяточника, осудить прекраснодушие, не пожалеть пострадавшего, возненавидеть добродетельного, а в результате читатель останавливается в недоумении: как жить-то теперь? И что стало со всей этой пресловутой «системой ценностей»? Разрыв эмоциональных связей достигнут Чеховым благодаря его глубочайшему постижению правды русского характера: вечного присутствия двух идеалов, друг друга взаимно исключающих: белого («праведного», «высокого») и черного («меркантильного», «эгоистичного»). Но это именно идеалы! И невозможно сказать, что Чехов «призывал к борьбе за светлое будущее». Он показал людей, которые вытравливали из себя «черный» идеал и пытались посвятить жизнь праведности. Однако и эти герои Чехова не однозначны. Это их выбор, их попытка построить свою жизнь таким образом – но и они терпят у Чехова крах. Впрочем, как и те, кто старается самого себя уверить в том, что жить надо согласно «материальной правде»: и им нелегко, и их ждет фиаско. Так есть ли хоть какая-то надежда на счастье? Стоя на берегу Енисея, писатель восклицает: «…какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!» И, разумеется, это было выражение надежды, что когда-то сердечное захолустье русского человека облагородится и превратится в цветущий сад. Надежда – умирает последней.
В-третьих, Чехов собрал в своих рассказах огромную и до сих пор недостаточно оцененную коллекцию типов, ситуаций и способов мышления – это поистине тысячи человеческих драм, мимолетных коллизий, фарсов, разрушенных надежд и несбывшихся мечтаний, странных карьер и удивительных побед, прозрений и затмений – и не было для писателя никаких преград в составлении этой коллекции. Но, разумеется, может возникнуть вопрос – а зачем это нужно? Чего он добился таким коллекционированием? Ответов может быть множество, выберем лишь один. Чехов позволил любому читателю войти в этот осколочный мир с любой страницы, через любую дверь, в любой ситуации – на чтение его рассказика достаточно пары минут. Но завораживающее свойство его манеры повествования таково, что мелкое событие остается в сознании как некое беспокойство. Что-то не так в этом мире – даже если это мир совершенно далек от тебя, твоей собственной судьбы. Через любой маленький эпизод Чехов умел достучаться до нерва сердечного захолустья – того самого нервного центра, что не дает с ним примириться. И вся эта огромная масса персонажей, чьи судьбы раскрываются в нескольких строках, опрокидывается в конкретную читательскую судьбу. Читатель чеховских текстов озадачен – эти смешные зарисовки и маленькие штришки вдруг складываются в полновесную картину беспутной и – увы! – бессмысленной российской жизни. Скука, тоска и горе стерегут читателя за поверхностно смешными историями. И стоит ли тогда вновь и вновь перечитывать эти строки?
Но вот здесь мы и подбираемся к «нешкольному» значению Чехова. Он не сумел найти баланс черного и белого идеалов, он видел невозможность этого баланса. Добро никогда не победит зло, потому что никто не сможет отличить их друг от друга. И хотя это звучит несколько банально, но именно это и было главной заслугой его коллекции: он заглянул во все уголки, он говорил голосами всех сословий, он задумывался над убеждениями всех тогдашних идеологий – и не нашел «лестницы в небо», не нашел способа вырваться из всей этой ежедневной суеты. Это и есть величайшее открытие его гения: какие бы идеи ни побеждали, какие бы счастливые и победные действия ни осуществлялись, сердечное захолустье все равно удержит человека от счастья. Иногда полезно быть реалистом, как бы грустно это ни было.
В этом можно усмотреть великий разрыв Чехова со всей русской реалистической традицией. Ведь литература реализма (Толстой, Достоевский, Лесков, Тургенев, Гончаров) искала идеал, призывала, стремилась возвысить и очистить человека, а в конечном итоге – дать ему силы жить в той среде, что его окружает, жить мечтой о светлом будущем и великих переменах. Чехов же показал, что не в среде дело. Жизнь – создание самого человека. Это он строит адские дороги, ужасные настолько, что проще проехать по бездорожью, он насаждает в школах бессмысленную зубрежку, а в присутственных местах – взяточничество. Это работа сердечного захолустья, которое не дает ничего сделать на совесть, качественно, фундаментально, которое обрекает человека в вечном пребывании во «вчера» и «завтра», лишая его радости сегодня. Чехов увидел обреченность целой страны. Сегодняшнему читателю стоит особенно вдумчиво вчитаться в эти – кажущиеся уже старинными – строки. И за всеми этими «девицами», «чиновниками», «приказчиками», «урядниками», «офицерами» и «генералами» встанет образ нашего Сегодня – печального и растерянного, пытающегося на что-нибудь опереться и беспомощного в этих попытках. С точки зрения Чехова – жизнь неостановима, и никаких тупиков не будет. Но это-то и страшно. Ведь все же тупик – повод остановиться и пойти искать новую дорогу. А если его нет – то так и брести России в грязи, по колдобинам и рытвинам ее Пути.