Выходные данные: VIII Международная пушкинская конференция «Пушкин и мировая культура» Арзамас 2007
Сказки Пушкина как провокация непрофессионального литературоведения:
идеологические интерпретации постсоветского времени
Экспансия пушкинского творчества в нелитературные сферы началась еще при его жизни, но общественно значимого размаха достигла в период подготовки к столетию поэта. Начиная с 1887 года, когда истекло право родственников на наследие Пушкина и его тексты вышли многотысячными тиражами дешевых изданий, возникло и упрочилось явление, получившее название «привязка Пушкина» , то есть «приложение» имени Пушкина к самым неожиданным отраслям жизни, объектам и даже конкретным лицам. Другой стороной «привязки» выступает появление интерпретаций пушкинских текстов «любителями» – лицами, не имеющими специальной филологической подготовки. Ю. Дружников назвал это явление «поп-пушкинистикой», В. Баевский использовал понятие «парапушкинистика», существуют и другие обозначения, впрочем, столь же презрительные и уничижительные.
Однако сам феномен непрофессионального отношения к литературе не рассматривался в плане научном (а не оценочном, как, скажем, в работах Б. Сарнова ). Между тем непрофессиональное литературоведение становится все более распространенным явлением, занимает определенную нишу в книгоиздании, входит в общественное сознание, а в последнее время активно интериоризировано идеологическими кругами. Таким образом, имеется достаточно оснований для исследования истоков, факторов, функций этой сферы деятельности, чему и посвящена эта статья.
Прежде всего, обозначим аспект внутрипрофессиональной коммуникации. Адресатом профессионального литературоведческого исследования выступает, в первую и иногда в последнюю же очередь, только «члены гильдии», то есть профессиональные же литературоведы. Более того, нередко литературоведческое исследование создается в расчете на чрезвычайно узкий круг других профессионалов – например, только для пушкинистов (и еще точнее – пушкинистов, принадлежащих к определенной исследовательской группе), что создает особую коммуникационную ситуацию, обеспеченную общей апперцепционной базой (в таких работах исследователю не надо приводить системы доказательств, обеспечивающие основания исследования – например, подробно пересказывать труды основоположников науки о Пушкине, в последнее время базовые элементы нашли воплощение в литературе справочного типа, например, «Летописи жизни и творчества Пушкина», где усилия отдельных исследователей «стерты» (вынесены на поля в качестве оснований, но «уходят» из сносок в научных работах, где просто указывается, например: Лет., 1160), что становится знаком «эзотеризма» науки, ее расчета только на посвященных. Еще более сложной для непосвященного человека сферой становятся текстологические исследования, выделенные в специальный раздел, а также профессиональное стиховедение, занятое формальными признаками стиха. Каждая такая отрасль отличается относительным герметизмом, самодостаточностью, жизнью внутри себя самой, нередко отсутствием выходов в другие сферы литературоведения, а тем более не нуждается в популяризации.
В такой коммуникационной ситуации формируются все признаки замкнутости: свой особый язык (терминология и жаргон), свои «святые» (обязательный перечень «отцов направления»), свои методы исследования, освященные традицией. Граница группы может быть практически непроницаемой (это наблюдается, например, в стиховедении). Такая коммуникативная стратегия ведет к заранее предрешенной узости аудитории (поэтому обычно способом расширения этого круга является выход на западную и восточную славистику, то есть всемирное объединение «узких специалистов»).
По этому принципу развиваются науки вообще (стоит обратиться к номенклатурному перечню специальностей ВАК, чтобы убедиться в безграничности классификации, ее разветвленности во все стороны), так что стратегия представляется скорее непременной частью науки как социального института вообще, а не конкретной проблемой какого-то частного научного направления.
Но одновременно с укреплением и расцветом замкнутости выявляется конфликтогенность данной коммуникативной стратегии. Проблема связана с самим объектом изучения – художественной литературой. Не распространяясь здесь о литературоцентризме и его крушении, а также о причинах формирования классического канона , отметим, что художественная литература и постсоветского времени продолжала восприниматься как средоточие духовности и культурных ценностей всей нации , что, в свою очередь, всегда было основанием «присвоения» литературы.
Это «присвоение» носило всегда ярко очерченный психологический характер, то есть было отмечено явным проявлением агрессии. Сама нестандартность ситуации (борьба за объект исследования) не должна казаться уникальной в силу все той же общественной значимости литературы и масштабных усилий государственного уровня по приобщению к ней самых широких слоев населения. Возможно, не каждый школьник даже в современной школе наблюдал в микроскоп какие-нибудь особенности бытия колоний вольвокса, но каждый точно читал (или хотя бы слушал в исполнении учительницы) стихотворения Пушкина. Так как работа велась целенаправленно, начиная с 1860-х годов (а, разумеется, не с 1917, как часто считается), то к Пушкину (чьи сказки и станут объектом исследования в этой статье) оказывались «привязаны» целые поколения – как в имперский, так и в советский, и даже в постсоветский период. Большое число «вовлеченных» и «подключенных» к объекту непрофессионалов выступало некоторым питательным бульоном так называемого «непрофессионального пушкиноведения». История его чрезвычайно любопытна, хотя и не написана.
Возможно, первые образцы его следует отнести к так называемому «народному литературоведению», зафиксированному Х.Д. Алчевской . Это отдельные высказывания, догадки о смысле и тому подобные, часто наивные, замечания. Однако уже в ХХ веке на народное литературоведение стали смотреть уважительно – поскольку в стране «победившего пролетариата» и «правила культурной игры» должен был диктовать пролетариат. Стоит напомнить факт «эксперимента» 30-х годов, когда 12 рабочих читали подряд Пушкина и выносили вердикт его произведениям , или известный рассказ А. Топорова о массовых читках в коммуне «Майское утро» . Наибольшее признание «народное литературоведение» получило у В.С. Непомнящего, который усматривал в нем альтернативу «сухой», «безжизненной» пушкинистике, отравленной эпохой всеобщей идеологизации и «советизации».
Но непрофессиональное литературоведение представлено не только «отдельными замечаниями», но, в первую очередь, развернутыми текстами, которые наполняют пушкиноведческое пространство. В современный период, когда феномен писательства «перевесил» собственно читательский потенциал, это не так удивительно: и написание, и издание книги упростились, а технология набора текста из привилегированной профессиональной среды переместилась в разряд массовых навыков. Число художественных текстов, в основу которых положены фрагменты биографии поэта, давно превысило всякое мыслимое количество, и растет год от года .
Но речь пойдет исключительно о текстах научных, написанных людьми без специальной филологической подготовки. Это самоучки-первооткрыватели , совершающие свои открытия как читатели текста. Если в основе филологической науки лежит принцип традиционного наследования (метода, идей, интерпретаций) и их развития или, во всяком случае, отталкивания от них, то самоучка создает текст, основанный исключительно на его собственном представлении о смыслах интерпретируемого текста.
Здесь скрывается другая сторона оппозиции профессиональных и непрофессиональных пушкинистов: методологические основания конфликта. Они связаны с главным принципом литературоведческой науки – интерпретацией. Каковы бы ни были критерии и гаранты границ интерпретации, вступая в зону действия этого метода, исследователь оказывается на зыбкой почве субъективности – и, следовательно, одновременно выступает объектом и субъектом критических выпадов: он критикует чужие интерпретации, а его собственная тоже оказывается под ударом критики в силу ее изначальной сути – субъективности. Субъективность интерпретации в филологии тщательно маскируется так называемой методикой анализа текста, когда вырабатывается особая система взаимоотношений исследователя с произведением, подробно им описанная и пошагово структурированная, обеспеченная терминологией и соответствующей ей логикой . Но признание интерпретационных границ никак не умаляет принципа субъективности, который и становится провокативным фактором в появлении на профессиональном литературоведческом поле дилетантов.
Эти теоретические предварения стоит дополнить и рассуждением о самом творчестве Пушкина, а также об избранном нами и сужающем нашу задачу жанре сказок.
Пушкин рассматривал народные сказки как жанр, таящий в себе новые эстетические возможности («каждая есть поэма!»), но сам этот жанр по отношению к интерпретации тоже обладает провокативным потенциалом. Всякие аллегории и иносказания могут рассматриваться как текст шарады, который приковывает к себе внимание до тех пор, пока шарада не разгадана. Сказка в этом смысле – развернутая сюжетная шарада, таящая в себе некое превышающее ее саму значение. Этот соблазн разгадывания воплотился, например, в мифокритическом методе, представители которого склонны усматривать иносказание в любом художественном тексте и отыскивать там мифологический прасмысл (таковы, например, интерпретации русских народных сказок представителями «рериховской» школы). Характерно, что отыскивание аллегорических смыслов в текстах чрезвычайно свойственно детскому читательскому сознанию (например, наделение героев статусом персонификаций определенных общественных сил), возможно, это и результат школьного литературоведения .
Сказка усиливает и даже превращает эту стратегию в жанрообразующую. Читатель непременно должен понять, что сказка рассказана отнюдь не для развлечения. Триумфальное шествие пушкинского мифа из эпохи в эпоху превращало его имя в национальное знамя. Сакральность Пушкина как русского культурного героя многократно описана в исследовательской литературе , отсюда и третья особенность конфликтной встречи профессионалов и непрофессионалов литературоведения – искажение в коммуникативном канале, нарушение восприятия за счет повышенной сакральности самого объекта восприятия. Эти искажения характерны для той и другой сторон. Из собственно объекта исследования творчество Пушкина и факты, относящиеся к его жизни, превращаются в артефакты и даже святыни. И тот, и другой варианты неприемлемы с точки зрения научных стратегий исследования, поскольку предполагают установку определенных фильтров информации. Здесь не место рассуждать о судьбе пушкинских биографий самого разного толка и тем более о знаменитом «двойственном» тезисе: «великий поэт – ничтожный человек». Но важно, что установившийся сакралитет – принятый на уровне «государственной пропаганды» или выработанный самим реципиентом, если можно так сказать, «личный» – оказывается главным источником «коммуникационного шума», затемняющего ясность сообщения в коммуникативной системе. Неизбежность такого искажения может рассматриваться как объективный фактор, но не учитывать его нельзя. И профессионал, и непрофессионал имеют дело не с книгой, текстом, но со святыней, что осложняет конфликт между ними, поскольку обвинение в непрофессионализме становится аналогом обвинения в кощунстве. Эта третья особенность во многом носит психологический характер, вот почему основная интонация в текстах профессионалов о непрофессиональных интерпретациях и наоборот – когда непрофессионалы говорят об академическом литературоведении, – это ирония, порою срывающаяся в сарказм. Взаимоотношения двух этих групп могут быть охарактеризованы как раздражительные, а потому нет речи о какой бы то ни было объективности. Непрофессионал может внимательно изучить профессиональный труд, чтобы указывать на его просчеты, но профессионал не может серьезно отнестись к непрофессиональной интерпретации – она вызывает у него презрительное недоумение и насмешку. Таким образом, система взаимоотношений конфликтна.
Но вернемся к сказкам. Если автор произведения заведомо выступает «священной фигурой», то все, что вышло из-под его пера, не может быть просто безделушкой «от нечего делать», даже если и сам он так считает. Несомненно, текст провоцирует интерпретационный импульс. Сказки Пушкина, сложившиеся в книгу, цикл сами «напрашивались» на подробное «сверхистолкование». Такие интерпретации, где главным становился поиск «высших целей» Пушкина, чрезвычайно характерны для истории изучения пушкинских сказок вообще .
Непрофессионал в таком случае выступает жертвой сразу двух искушений: провокации материала и провокации литературоведения. При этом не трудно объяснить, почему литература попадает в разряд именно идеологических интерпретаций: именно идеология – «дефицитная» площадка сегодняшнего мышления, лакуна, третья провокация.
Материалы, которые предоставляет непрофессиональное пушкиноведение специалисту, могут быть рассмотрены с двух точек зрения: рецептивно-эстетической (какие формы принимает воздействие пушкинских текстов на читателей) и коммуникативной (как психологическая агрессия против профессионала, выражающаяся эксплицитно – в виде прямых оскорблений ученых как «слабоумных» людей, «не додумавшихся» до простых истин, либо имплицитно – как подчеркнуто автономный текст, не считающийся ни с традициями исследования этого же объекта, ни с другими мнениями вообще). И в том и в другом случае непрофессиональное литературоведение выступает в качестве источника научных изысканий в сфере историко-функциональных исследований: это одна из жизней пушкинских текстов, подлежащая изучению.
Сказки Пушкина в этой связи оказываются в зоне особого напряжения, поскольку, согласно социологическим опросам, занимают одно из ведущих мест в представлениях «среднестатистического» россиянина о пушкинском наследии . Идеологические интерпретации непрофессионалов рассмотрим на одном из самых устойчивых и развернутых примеров – интерпретации «Руслана и Людмилы» в рамках проекта «Внутренний предиктор СССР» .
Прежде всего, «Руслан и Людмила» – поэма, а не сказка, однако интерпретация устойчиво относит этот текст к сказочной модификации, что свойственно среднестатистическому сознанию вообще (во многом, возможно, благодаря «Лукоморью»). Если Б. Сарнов усматривает в этом тексте «клиническое» начало, ему достаточно лишь привести «таблицу соответствий» из введения в это исследование (где Руслан – это «Центр, формирующий стратегию развития народов России, глобального уровня значимости (Внутренний Предиктор).», Людмила – «Люд Милый — народы России», печенеги – «национальные элитарные структуры, а конь – «толпа, не вызревшая до народа»), то для нас этот текст вполне соотносим по самой своей дискурсивной практике, например, с доказательством Ф. Е. Корша о подлинности окончания пушкинской «Русалки» Д. П. Зуева.
Текст выстроен по правилам научного исследования, разбит на части, интерпретация строится на основе множества ссылок на источники, оформленных хоть и без соблюдения ГОСТа, но со всеми выходными данными. Введение завершается характерной констатацией: «На поверхностный взгляд, произведения искусства, имеющие в своей основе иносказание, не всегда выглядят занимательно. Те же, которые привлекают хитросплетениями сюжета, иногда кажутся лишенными логики и целостности повествования. Но это особый метод отбора читателя, которым пользуется подлинный мастер, знающий не только истинную цену своему творению, но также и цену его “ценителям”. Данный метод основан на представлении о том, что интеллекту свойственно стремление к целостности мировосприятия и объяснению причинно-следственных обусловленностей процессов, с которыми он сталкивается. Но в этом проявляется объективное свойство процессов отображения в целостной вселенной, частью которой и является человек разумный. В предлагаемой вниманию читателя книге на основе ключей к иносказанию, приведенных выше, представлен один из возможных вариантов раскрытия содержательной стороны сюжетной символики поэмы “Руслан и Людмила”. Продвигаясь вместе с нами от песни к песне, читатель сможет познакомиться со вторым смысловым рядом поэмы, который поможет ему постичь глобальный исторический процесс и место в нем России, как в прошлом, так и в будущем». Но наиболее интересен путь ко «второму этажу» поэмы. Этот путь не отличается в целом от профессиональных методов интерпретации: границы ее не нарушены.
В «Психологической герменевтике» А. Брудного, книге, несомненно, вдохновенной и равно глубокой по своему исполнению и искренности, речь идет в том числе и о пределах интерпретирования. Будучи прямым специалистом по установлению этих границ, Брудный не удерживается от характеристики смыслов «Сказки о золотом петушке» Пушкина: «Как довести свою заветную идею, особо важную мысль до сознания народа? Сообщить ее? Да, но кому? Государю? Поймет ли? Пусть даже и поймет, но ведь он не вечен, его сменит новый. Написать статью, книгу? Издадут ли? А главное – не прочтет ее народ, она займет внимание немногих, хотя бы и влиятельных, и мыслящих, но – немногих людей. Написать роман, повесть? Круг читателей расширится сразу, однако ж долог ли будет интерес? Изменятся вкусы – все забудется, уйдет в прошлое. Но дети! Народ – категория историческая. И единственно верный способ довести свою идею, свою мысль до народа – это повторять ее заново в каждом последующем поколении» . Логика Брудного прямо ведет к вопросу – а что же делать с произведениями других жанров? Они, следовательно, менее дороги автору? Почему бы ему и всю жизнь не писать сказки – для закрепления в поколениях своих идей? Впрочем, интерпретация «Петушка» академиком-герменевтом такова: «Хорошо поставленная информационно-разведывательная служба, какой-то магически сложный аппарат, способный доставлять необходимые сведения, носители мудрости, способные обеспечить решение возникающих при этом проблем. Вот три компонента, которые в сочетании могут сохранить государственный организм» . Такая интерпретация превращает сказку в полную аллегорию – там, где Ахматова усматривала намеки на политический смысл, Брудный видит развернутую аллегорическую схему устройства государственного аппарата «по-пушкински». А. Брудный здесь выступает непрофессиональным литературоведом (как и Ахматова), но его интерпретация вполне созвучна профессиональным мнениям. Например, Г. П. Макогоненко замечал о скрытых смыслах образа-символа петушка в сказке: «Среди многих значений есть и такое – «пустить (посадить) красного петуха» – то есть поджечь. Во время крестьянских восстаний «красный петух» усердно «работал» – горели барские усадьбы. Образ этот откровенно символичен – образ возмездия. Несомненно, Пушкин хорошо знал народную символику образа Петушка во всей его многозначности» . Далее идет фрагмент об издевательском характере пушкинского «добрые молодцы», означающего грозный выпад против царей.
Сравнение двух этих интерпретаций показывает, что поиск глубокого смысла в тексте ведет к идеологической интерпретации профессионала в той же мере, что и непрофессионала, а соблазн «назначить» каждому персонажу сказки конкретную социальную роль «работает» и в первом, и во втором случаях.
Именно поэтому интерпретация «Руслана и Людмилы» как скрытого предсказания будущего пути России в тексте «Внутреннего предиктора» достаточно ожидаема. Этот «второй этаж» представляет собой последовательное «вычитывание» из текста пушкинской поэмы иносказательных смыслов, подчиненных единой задаче, связанных с главным толкованием образов, данным во введении, при этом читателю предлагается понять, что второй смысл – удел только развитого сознания: «Все произведения Пушкина немного загадочны, но их неуловимая и притягательная загадочность есть доказательство существования в них второго смыслового ряда (термин введен Андреем Белым при попытке раскодирования “Медного всадника”), который каждый читатель может попытается раскрыть сам в соответствии с присущим только ему чувством Меры. Так он сможет открыть, если не испугается, для себя и окружающих меру своего понимания общего хода вещей (термин, введенный самим Пушкиным). Поэтому все, кто стремится понять второй смысловой ряд “Руслана и Людмилы” и других произведений поэта, невольно встают перед выбором: либо опускать поэта до своего уровня понимания, либо подниматься до меры понимания общего хода вещей Пушкиным» . В самой постановке вопроса так, как это сделано в тексте «Внутреннего предиктора», нет ничего такого, что резко отличало бы эту позицию от установок тщательного и глубокого профессионального чтения .
Стратегия литературоведческого чтения традиционно подчинена концептуальной задаче, при этом, как хорошо известно, сама установка, которую несет исследовательское сознание, становится психологической причиной «подтягивания» материала к концепции. Этот эффект «установочных стратегий» является основным полем критики внутри литературоведческого «цеха» (взаимные обвинения в «перегибании палки»). Тем не менее любая интерпретация такую концептуальность предполагает . Поэтому книга Л. Седаковой «Тайны сказок Пушкина» – это вполне допустимая в категориях логики концепция сказок как цикла о вечности, хаосе, космосе – при всей комичности и странности отдельных положений непрофессиональной исследовательницы .
Символические формы, узаконенные отдельными интеллектуальными группами в качестве некоторого эталона, выполняющего функции границы, условной таможни, переход через которую строго лимитирован и организационно оформлен, оказываются вполне доступными с иной стороны (это похоже на ворота без забора – можно ждать, пока откроется засов, а можно зайти с другой стороны без всякого разрешения, впрочем, риски изгнания «нелегала» из этого «сада для посвященных» слишком велики). Классика – и тем более Пушкин, занимающий внутри литературного канона общепризнанное первое, верхнее место, – «принадлежит всем». Посягание на профессиональное (сакральное) знание о Пушкине со стороны профессионалов может рассматриваться двояко: как угасание профессиональной традиции, ее исчерпанность и кризис (здесь последним оплотом могла оставаться текстология, но в силу развития информационных технологий и эта отрасль литературоведения доверчиво открыта всем – не только профессионалам-хранителям), так и как рост общего бескультурья, проявляющийся в расцвете феномена самозванства. Первая позиция выявляет размытость границ литературоведения в условиях сворачивания и сжимания самого статуса классики (точнее было бы сказать, в условиях смены способов репрезентации классического наследия в общественной жизни и уменьшения значения литературоведческой науки как посредника между текстами и читателями). Вторая демонстрирует усилия интеллектуальной группы, направленные на сохранение этих границ. Возможно, наличие этого баланса является залогом некоторого равновесия противонаправленных векторов.