Серж Кибальчич. Поверх Фрикантрии. СПб., 2008.
Жанр книги – дистопия, дистопий в послеперестроечный период написано множество, в первых рядах «Желтая стрела» Пелевина, «Анастасия» Бушкова и, скажем, какой-нибудь там «Кысь» Толстой. Дистопические тексты в классической литературе (19 века) фактически не присутствовали (кроме Салтыкова-Щедрина с его сказками и того пуще «Историей одного города», впрочем, при желании и включения соответстсвующей оптики подобного найдется немало). В период декаданса задачи дистопии переместились во «внутреннюю Монголию» российской литературной тусовки (например, «Огненный ангел» Брюсова). Это были так называемые романы с ключом, вставленные в исторические проемы. Расцвет дистопий в период распада и выкида (черт, материал провоцирует! так и прет поиграться всякими глупостями – но суть-то не в этом) литературных систем вполне ожидаем и гармоничен вне зависимости от литературной географии – это нормальная эстетическая реакция.
Из таких нормальных реакций складывается то, что принято называть скучноватыми понятиями «литературных направлений» или там каких-то теплых и не очень «течений» (или этак лихо – то есть древнеотечески горько – трендов и мэйнстримов).
Нет сомнений, что Борис Акунин с его Фандориным не одинок и не всесилен, его тоже несет волна.
Тоже – это значит, что «Поверх Фрикантрии» есть теченчески (блин!) направленный текст. Короче: так сказать, база есть, ее и не может не быть, и она здесь, вокруг автора, а не (только) в лунно-холодном Пантеоне Русской (и всякой другой) Классики. Интересно, читал ли Кибальчич Пелевина и Акунина??? И какой же Кибальчич их не читал! (тьфу!)
Но дело вовсе не в том, что в каком месте акунится и пелевится. Дело в том, что в литературе всегда (имхо) реализуется имперская модель (и это я своими руками написала позитивную рецензию на «Мировую республику словесности» Паскаль Казанова!! Я же там ни с одним словом не согласна!!! Хотя спасибо за замечательные факты, льющие воду на мельницу имперскости). В общем, жить в обществе и быть от него свободным никак нельзя. Идеи носятся в воздухе и сгущаются в эстетические зародыши (ежкин кот! когда ж нормальные слова придут??), беззастенчиво сосущие кровь и плоть своих носителей-пап или носительниц-мам, тут без разницы.
Кибальчич заразился таким зародышем, а уж когда тот пророс внутри (смотри ОЧЕНЬ подходящую к его книге фрикантрийскую киносагу «Чужие»), то стал своим и уникальным, обмен ДНК произошел.
Отсюда вывод из всего мутного вступления: перед нами великолепный образец суперсовременной словесности, дающий нам мощное представление о состоянии всей системы в целом и одновременно являющийся исключительным по своим качествам эстетическим достижением нашего времени (аплодисменты).
Производственный роман
Неизбежно – потому что действие происходит в конкретной профессиональной среде. Интересно ли будет прочитать этот роман НЕ представителям филологически-литературно-критического сообщества? А как насчет какого-нибудь «Время, вперед!» Катаева? Читали и понимали ведь! Про всякие штуцеры-штукеншпацеры. Уж подумаешь, гуманитарная тусовка, обсуждающая вопросы национализма, плавно переходящего в инопатриотизм… Да у нас на каждой кухне свой Сергей Владимирович Беляков сидит и с телевизором об этом разговаривает… ну или там с холодильником, какая разница с кем – главное, что понима-а-а-ет! «Срезал» Шукшина кто не помнит? Это-то как раз не проблема – въехать в тонкости сутей.
Хорошо ли это сделано? Все-таки слишком фрикантрофобски. Не смог, не смог автор возлюбить буржуинское царство, так и рвался на каждой странице его герой-протагонист кепчонку нахлобучить на висок поглубже – дескать, у советских все собственное, гордое… не чета вам, уроды. И получилось очень патриотично – хоть сейчас вставляй в отчет Единой Партии: «Мастера отечественной словесности неустанно разоблачают сомнительные блага псевдодемократических обществ, и делают это тонко и остроумно: кто ж из нас не поражался бесконечной примитивности с виду глянцевой «фрикантрии», а на деле подлинного лабиринта Минотавра?..»
Но все же нет сомнений, что автор искал художественное решение той страшной межеумочности, которая так актуальна во все времена для русского (ежкин кот опять! ну, да, страшно далеко все это от политкорректности, что поделать) интеллигента, для Кирилловых и Шатовых – там, за горами горя солнечный шаг непочатый… Ну, в общем, есть, есть она где-то там, далеко, Гранада моя, Беловодье и хрен знает что еще. Но как же с этим-то навозом и дымом быть? С этой самой четой белеющих берез? Их-то куда себе засунуть?
Так производственный роман об университетском преподавании за бугром превращается в вечный квест (крест?) рефлектирующего ума.
Очень смешные участники круглого стола заметили, что не-университетчикам все это будет не интересно. Рядовой читательский голос (мой): я не забугорный университетчик, и мне было интересно. Очень смешно думать, что читатель выбирает книгу по «цеховому» признаку, и «Гробовщика» Пушкина не потянут врачи там или учителя труда.
Но не смешно, что все же есть, видимо, и сознательно очерченный круг читателей этой книги, вовсе не претендующей (в отличие от акунинской стратегии) на массового читателя. Или – ужас! – претендующего??? Теряюсь в догадках. Наш профессор зарубежной литературы любил задавать один и тот же вопрос по поводу «Карьеры Артуро Уи, которой могло не быть» Бертольда Брехта – а когда наступит время читателей, которые уже не смогут разглядеть в этом сюжете подоплеку гитлеровской истории, будет ли пьеса по-прежнему актуальна и сможет ли она остаться в литературе? Правильный ответ был «да», поскольку пьеса дает универсальную художественную модель прихода к власти.
Но и «Поверх Фрикантрии» – художественная модель.
Любовьчтодвижетсолнцаисветила
Ах, когда-то, когда-то давным-давно появились повести Юрия Полякова. И это была моя романтическая юность, ах. И в «Апофегее» этого замечательного стебака и лирика в одно и то же время была история «кафедрально-преподавательской» любви. Очень, между прочим, похожая история, смело-откровенная, грустно-смешная, стебно-романтическая и с плохим концом… Но, как там добрый старик Закс заметил еще в двадцатые годы двадцатого века, тысячи лет поэты не устают повторять, а читатели читать одну и ту же историю: получит ли Ганс свою Грету?.. И поэтому от того, что есть «Апофегей» (или там «Золотой осел»), «Поверх Фрикантрии» не становится тускливее.
Что делает автор супермодельного?
Он обращается к замечательной песне «Наутов» (окей, окей, вокально-инструментального ансамбля «Наутилус-Помпилиус») «Гудбай, Америка, о-о-о… где я не буду никогда…» (откровенно цитируется в названии одной из заключительных глав) и разворачивает ее идею в полноценный сюжет. Это в родной словесности всегда было делом тяжелым, чтобы не сказать каторжным, а в лучших достижениях лунного пантеона давалось только благодаря полной беспечности и отторгнутости автора от целей и задач (типа вот «Евгений Онегин», например).
Но! Автор врезал аннотацию, где сразу указал на модельность – вот вам аллегория, братцы, прозрачная и внятная. История о том, как Россия полюбила Америку и бросила ее на…конец. Как-то, помнится, «Сталкер» Тарковского так толковали – Сталкер это Ленин, его безногая дочь – это его идея, которая могуча и волшебна, но может жить только если он ее несет…
Но, кроме шуток, Андрей (Легионеров, как узнаем мы в десятых скобках) действительно претендует на обобщение, и в стандартной и вполне ожиданной истории любви просвечивает тонкое старинное наблюдение – русский человек на рандеву. Вот это уже и есть модель. Не Кибальчичем созданная, но им откровенно реинкарнированная, вовсе не ради идеи, а ради художественного правдоподобия, что только и есть плоть словесности.
И если Чернышевский вслед за Тургеневым клеймил и пригвождал к позорному столбу любовного слабака и малодушца (этак императивно – кто не велик в любви к женщине, столь же жалок в любви к родине), то Кибальчич своего Андрея над всеми героями возвышает и полностью оплачивает его счета – таков, каков он есть, не плох и не хорош, но автору близок и интересен, не скроешь (впрочем, Чичиков Гоголю тоже был родственником).
Но вернемся к модельности. Автору не в лом было вызвать Первоглаголиста в качестве повивальной бабки этой истории – перед нами «Анджело», поэма ненужная своей стране (миру) ни в каком виде, никем не читаемая, никем не упоминаемая, только неутомимые сколиасты иногда ворошат ее страницы. Но это Пушкин периода зрелых размышлений и философского поворота, когда вдруг – совершенно неожиданно – муза перестала быть «этакой дрянью» и обернулась думающей субстанцией, страшновато поменявшей стиль и даже мироощущение (ну и в конце концов это была смерть, просто не сразу понятно было). Престранный сюжет поэмы об Анджело и Изабеле, конечно, никакого фабульного отношения к «Поверх Фрикантрии» не имеет… ну, ладно, ясно, что филолог от фабул не отрекается, просто потому что не может отречься, так что все же все связано. Изабела – девственница и даже завтрашняя монашка у Пушкина – обращается в Изабелу – девственницу от лени и завтрашнюю феминистку-монашку у Кибальчича… А Анджело угрюмится и мечется между своей ЛО-Марьяной, покинутой, но не вычеркнутой, и красавицей Изабелой-Изабелой. В общем, не без совпадений… Однако о грехе ли речь в этой модели? (да и у Пушкина???) Грех – глубоко внутренняя и личная иголка. Грешен только тот, кто осознает свои действия как грех. И с этой точки зрения Анджело-Андрей грешен. О, как чудесно выписано расставание героев! Как туп и примитивен ход мысли Героя, не способного ни на йоту понять Героиню с ее метаниями и селфпротекшнами! Где ты, милый Илья Обломов, умевший читать письма любимой между строк? И отвечать ей также. Ах, Анджело явно осмеян в конце автором, как стебался Пушкин над Евгением, ронявшим всякие полезные предметы в камин. И когда Анджело посылает Изабелу к чертям собачьим, он явно глуп до предела. Скажи он одну фразу – би май уайф, и все эти селфпротекшены рассыпались бы в пыль и брызги, и была бы она вся одна сплошная любовь к нему (и ведь сколько раз намекала – почти тупо, прямым текстом)… Но он ведь междупланетник. Так сказать, былинка, носимая по ветру, отторгнутая от своих корней… и все же их помнящая! Было мне назначение высокое, а я его прос-real. Этакая фигня. Значит, все-таки экзамен был провален вдребезги, а женская душа загублена нерешительностью и селфнеопределенностью Героя. Все-таки, Чернышевский смотрел в суть… Интересно, как модель поменяется в японско-корейских частях этой саги? И не будем забывать, что перед нами мужской роман-травелог. Типа роман большой дороги. Читать его особенно интересно с изнанки .
Почему Америка женщина, а Россия мужик???
На самом деле женщина здесь оборачивается мужиком (вакцина Изабеллы), а мужик бабой (нерешительный Анджело) – прямо как у Гоголя (Ой, баба! – подумал Чичиков. – Ой, нет, мужик!). Не зря любимая поза (позиция!) героев носит в романе название Андрогина… Когда уже не суть важно, кто ты, потому что ты уже не просто ты. Этакий символический «союз-аполлон».
Но вообще-то гендер в таких обобщающих художественных моделях значит немало. По законам «социального пола» ведут себя целые страны. И уж куда тут ни кинь, все они женщины, с изломанно-матриархальными стратегиями действий. Это можно отнести к числу блистательных открытий этой книги. Мужской роман-травелог может состояться только как любовь (любовная история) и только как роман с женщиной. И уж всяко не с какой-нибудь там фифой, а сразу с целой страной. Так что дело не в том, что Россия «представлена» мужским персонажем, а Америка женским, а в том, что и Россия для героя – дорога, по которой надо идти, где, возможно, и нет дома, а может, он есть, но не воспринимается как счастливое пристанище – только как временный приют. И тогда получается внятная «хронотопия» текста Кибальчича (в перспективе восточных его частей): мужчина движется в поисках дома, о котором ему ничего толком неизвестно, в поисках самообретения. В общем, как ни крути, а снова Одиссея. И как бы ни пыжились страны в этой истории значить хоть что-то, они проносятся мимо нас подобно планетам и астероидам в «Маленьком принце» Экзюпери. Особенно когда во второй части романа Герой начинает метаться между Эйлинией и Фрикантрией не хуже мячика от пинг-понга. И вот тут и становится важно, что он-то нам и дорог, и нужен, за ним и помчится читательская любовь, и крах отношений Анджело и Изабелы сродни жертве этой жаркой читательской любви (и Акунин прихлопнул несчастную красавицу и умницу невесту Фандорина в романе «Азазель» – чтоб оставить героя свободным). И еще: мужчина свободен, но он несчастлив. И как бы страны ни манили его приютом, он будет чувствовать непонятную тоску в душе… как Печорин, которого так глубоко поняла в другом мужском травелоге чахоточная Вера. Так что жанр обязывает, навязывает и освобождает пространство для маневра.
Как ЮБО окарал
И другие участники круглого стола тоже – очень странные ребята (не все). Но Юрий Борисович точно впереди всех по окаральству. Он пишет стихи, статьи, все время с книгой, с текстом (и я его очень люблю) – и вдруг такой ляп. Ухохочешься. Автобиографизм, который так неустранимо-пугальски маячит в литературоведческом поле, всегда казался мне болезнью литературоведческого детства (дети в школе искренне иногда сент-бевничают, поверхностно, но с большой самоуверенностью). Но чтобы в истории Изабелы и Анджело увидеть пересказ собственной истории и только (типа откровенничанья «стареющего» ловеласа, что ли?) – это уж я даже не знаю что надо было делать и как читать. Видно, совсем мир покатился не поймешь куда. Короче, Достоевский точно кого-то замочил, иначе как бы он смог так хорошо это описать?.. Или вот – чудный совет дать для читателей расшифровку намеков, которыми засыпаны страницы романа. Что-то мне это до боли напомнило Апдайка с его «Кентавром» и преглупым «словариком» в конце с пояснением мифического подтекста. Хочешь убить художественность – пиши в стиле комментария и объясняй неразумным читателям: здесь я намекаю на то, здесь на это. Интересно, как этот народ читал «Алмазный мой венец» Катаева? Тоже требовал «подстрочник»? Автор, правда, в конце реверансничает – дескать, пусть филологи будущего этим займутся. А на самом-то деле перед нами типичная ситуация встречи книги с современниками, которые все «немножко в теме» и «немножко» раздражены на собственную невтемачность. Мне неизвестна переписка Данте с читателями «Божественной комедии» с возмущениями по поводу 100 разбросанных по кругам ада (живых и здравствующих в действительности) современников. А наверное тоже требовали каментов от артиста.
Но все же круглый стол был, несомненно, полезен. Он четко продемонстрировал круг ожиданий, и одно было ясно: роман читается. Это все, что мы ждем от словесности, как сказал один из участников. Она должна читаться. Иначе это уже не словесность, а так, словеса.
Если по прочтении еще и мысли возникают – все, писатель не зря родился на свет и понял, что он писатель… А уж степень далекости интерпретаций от авторского замысла – дело десятое.
Зе энд, или Эстетические отношения искусства к действительности
Пока я писала все, что пришло в голову сходу по прочтении романа в метро, маршрутке, зале ожидания аэропорта и самолете Москва-Челябинск, я прошла замечательный (для меня) путь преодоления авторского обаяния. Нахлынувшие переживания и воспоминания, лица и люди, фразы и песни, все это вертелось и атмосферничало во мне подобно самому настоящему урагану, и, конечно, протеинило (от «Протей») мой мозг, заставляя подстраиваться под авторскую манеру думать, говорить, даже чувствовать. Я люблю читать чужие рецензии на книги, написанные в атмосфере текста – рецензент не может этого скрыть, он «весь твой», то есть авторский, и книга становится видна как роща осенью – насквозь. Из таких рецензий получаешь больше сверхинформации, чем собственно резонов и антирезонов, и однозначно ощущаешь родность – инородность книги. Моя рецензия спонтанна и неоднодыханна. Все же атмосфера стала таять и испаряться, замещаться атомами газов из челябинских труб, хоть и дымит сейчас только каждая десятая – кризис… Но я верую в закон изоморфизма, который один царит во всей вселенной – все подобно всему. Автор подобен мне, это и замечательно. Мой отклик подобен книге. А книга подобна жизни – как бы мы с этим ни постновистничали. Я благодарю Сержа Кибальчича за его неленивость. Он не поленился написать роман. Мой женский трэвел с этим романом был недолог, но ярок. И мне даже не хочется думать про вечный вопрос студентов: как вы думаете, останется ли эта книга в вечности?? Со мной останется. А для себя я и есть вечность.
первая часть романа: http://www.newruslit.ru/modernwords/northbush/frikantria-