Механизмы врастания пушкинского мифа в национальное сознание

Существование социокультурных мифов не ставится под сомнение – очевидно, что мифотворчество не является привилегией только древних эпох. Изучение современных мифов, однако, началось не так уж давно. Пушкинский миф в ряду других отечественных мифов занимает особенное место, хотя бы потому, что из всех других «литературных» и даже других социокультурных (персонализованных) мифов он единственный принципиально «национальный» (общенародный), вросший в сознание на уровне стереотипической схемы. Актуальным представляется не только исследование истории этого мифа, но и выявление механизмов процесса этого «врастания». Эта актуальность провоцирует ряд вопросов: почему именно он (а не ряд других писателей, получивших, например, более широкое всемирное признание), чем обеспечена «всеобщность» избрания Пушкина в Национальные Поэты № 1, как формировался стереотипический план восприятия творчества и личности Пушкина, почему «исторические метаморфозы» (О.С. Муравьева) восприятия его наследия и личности не привели к пересмотру самого факта признания Пушкина национальной святыней? «Легкость» ответов на эти вопросы весьма кажущаяся. Разумеется, сказать, что Пушкин и был нашим Поэтом № 1, можно, равно как и провозгласить его главным и единственным по масштабу национальным гением. Но, с другой стороны, всегда существовал ряд сомнений в правах именно Пушкина на это место. Причем здесь следует апеллировать не столько к «деконструкции» Писарева, сколько к более глубинному и широкому мнению «филистеров» 19 века, сетующих, почему на месте Пушкина не оказался Державин . В этом противостоянии очевидна причина таких сомнений – Пушкин представлялся слишком несерьезным, легкомысленным и анекдотичным автором, что казалось несоответствующим высокому статусу «Национального Поэта». Очевидно, что возвышение Пушкина на фоне бесконечных сомнений в его «правах» представляется весьма неоднозначным и даже парадоксальным. Он оказался общепризнанным (как в глазах элиты, так и в глазах «третьей публики») королем поэзии, ее богом и солнцем. Двойная смена политического режима в двадцатом веке нисколько не поколебала его «памятник». Стремление приспособить Пушкина к разным политическим доктринам и идеологическим практикам лишь подтверждает незыблемость самого факта признания его национальным достоянием и сокровищем. Важнейшая особенность этого сокровища – уникальность позиции Пушкина (как образа и автора своих произведений) в «автоматической» части национального сознания.
Размышляя о «пушкинском феномене», С. А. Фомичев сформулировал самое очевидное объяснение: русская литература была ведущим культурным явлением русской жизни, а у ее истоков стоял Пушкин, что и определило уникальность его места в национальном сознании . Аксиоматично, что русская литература одержала победу над другими видами искусства и другими общественными институтами: это связано с самим принципом органического соединения в литературе эстетических функций с ментальным способом их выражения, что и делает практику художественной литературы своеобразной универсалемой бытия. Также не требует доказательств тот факт, что роль литературы резко возрастает в период укрепления и разворачивания национального самосознания. Однако уникальность места Пушкина в «пэчворке» (по словам Тодда ) литературных и других общественных институтов эпохи нуждается в объяснениях. Гипотетически можно обозначить два фактора, определивших эту уникальность.
1) Пушкин выступил «пророком» нормы – то есть грядущего развития языка, угадав в дискурсах эпохи жизнеспособные и творческие доминанты . «Инстинктивное» согласие с пушкинским пророчеством обеспечило ему признание при жизни современниками (охлаждение после 1826 года, ставшее предметом пристального исследования биографов и литературоведов, не касалось разочарования в общепризнанных, прославленных текстах) и последующий триумф его славы к концу 19 века. Это было связано прежде всего с тем, что Россия заговорила по-русски во всех стратах общества (демократизация элиты «сверху вниз» и рост грамотности и потребности в духовной сфере «снизу вверх» вел к относительной гомогенности «ключевых» запросов в национальном масштабе), и неожиданно обнаружила, что «по-русски» вполне эквивалентно «по-пушкински». Закрепление пушкинских текстов в качестве примеров в русских грамматиках возводило его стиль в ранг образцового; при этом главная заслуга хрестоматий и учебников заключалась в переводе пушкинских фраз в зону автоматического восприятия, той нормы, которая формировала основу для «врастания» пушкинских клише в национальное сознание .
2) Стремление языка на этапе общенационального оформления к клишированию, автоматизму как условию и следствию консолидированной базы, главная функция которой – общенациональная коммуникация. Процесс клиширования основан на принципе экономии трудовых усилий , когда в языке должна образоваться особая страта апперцепционной базы, элементы которой (как структурные, так и содержательные) понятны всем участникам коммуникации. Автоматизм ведет к «убыстрению» понимания – достаточно первого слова клише, чтобы остальная его часть неизбежно возникла в сознании участника коммуникации. В целом синекдохичность мышления (и речи) – очевидный факт, отразившийся, например, в редукции пословиц в поговорки. Язык оказывается всегда готовым к такой редукции и к «откатыванию» клише. Именно автоматическая часть речевой базы оказывается важнейшей в формировании так называемой внутренней речи . Пушкинские формулы прочно вошли в общенациональный «набор» клишированных форм . Здесь важно, что речь идет не только и не столько о содержательной стороне этих формул (хотя автоматическое цитирование пушкинских текстов типа «Москва! Как много в этом звуке» или «Зима! Крестьянин, торжествуя» – очевидно массовое явление), сколько о самой структуре пушкинского наследия, профетически предвестившего грядущую норму, даже не столько саму норму, сколько законы, принципы ее дальнейшего развития . Пушкинские формулы отвечали тем матрицам мыслительного (речевого) действия, которые формировались в языке под воздействием объективных законов его развития и были гениально предугаданы Пушкиным. Отсюда вечный «комплимент» Пушкину: как все «просто и ясно»!
Эти два фактора (взаимосвязанные логически последовательно) объясняют суть подвига Поэта, но не дают достаточно ясного представления, как профетическая норма входит в сознание всей нации. Уникальность бытования пушкинских текстов (списки, коллективные читки, вхождение в песенники и хрестоматии) связана, скорее, не с фактом таких форм бытования, а с масштабами распространения . Решающим, по-видимому, оказался именно «хрестоматийный глянец» – перевод Пушкина в «канонизированные» поэты еще в 30-е – 40-е годы (когда обычно говорят о забвении Пушкина), причем канонизация его именно как «школьного» поэта , вела к массовому «зубрению» пушкинских текстов наизусть. При этом возникал эффект «просвещения Пушкиным» неграмотных «читателей» – родственников ученика, слушавших зубрежку . Понятно, что главный методический прием в преподавании литературы – учение наизусть – касался и десятков других текстов, но в силу уже рассмотренной выше «матричности» пушкинских стихотворений именно эти строки оседали в «автоматической» памяти. В то же время всякая «канонизация», а особенно школьная, несет в себе угрозу уничтожения эстетической феноменальности текстов . Свидетельством такого «стирания» могут служить и пародические тексты разных авторов 19 века (Полевой, Алмазов и др. ), и (в еще большей степени) переделка пушкинских произведений в практике школьного фольклора . Уничтожение эстетического эффекта воздействия должно было вывести Пушкина из зоны мифа. Этого не произошло. Назовем ряд причин.
1. Всегда оставался «непрочитанный» Пушкин, то есть каждому носителю «стереотипических формул» было известно, весь Пушкин ему неизвестен. «Темная» зона непрочитанного Пушкина формировала пиетет – Пушкин пишет просто и ясно, но есть его «потаенные» произведения, или произведения, смысл которых недоступен . В современном сознании это трансформировалось в чувство «вины» перед поэтом за то, что он не прочитан; здесь же кроется одна из причин отсутствия «пушкинофобии» , огульно отрицательного отношения к его наследию.
2. Эстетическая функция Пушкинских произведений оказалась неуничтожимой несмотря на длительную канонизацию. Важно, что факт «забвения» Пушкина «высокой» критикой, нападки на его наследие в «реальной критике» – Добролюбова, Чернышевского, Писарева – нисколько не противоречит факту «канонизации» его имени и творчества (хрестоматии, грамматика, учебники). «Причесанный» Пушкин, конечно, не устраивал его почитателей, жаждущих «полных» текстов. Но и в таком «урезанном» виде он входил в сознание эпохи очень широко. К концу века интеллигенция активно включилась в пропаганду пушкинского наследия в массах простого народа. Канонизация Пушкина достигла размаха, которому трудно подыскать аналогию в отечественной культуре (кроме кратковременных периодов в советской истории, связанных, например, с именем Горького). Разумеется, это должно было вызвать эффект отторжения. Победа Пушкина в этом самом страшном испытании его творчества (гораздо более опасном для любого художественного мира, чем откровенные нападки или официальные запреты, которые согласно тому же закону вызывают интерес к текстам и актуализируют их) связана с неисчерпаемостью эстетического содержания его произведений. Врастание в национальное сознание происходит именно благодаря неосознаваемой (то есть неформулируемой в отточенных понятиях) концептуальности его творчества. Ощущение этой неисчерпаемости не покидало элиту, которая не в состоянии была избавиться от Пушкина, даже если очень этого хотела. Демарш Писарева оборачивается гимном Пушкину (не пришло ведь Писареву в голову «бомбардировать», например, Боратынского – объектом должна была стать национальная общепризнанная святыня). От элиты «чувство» концептуальности распространялось в нижние страты общества (согласно закону подражания ), при этом сильно редуцируясь и трансформируясь. Почему же эстетическое воздействие пушкинских текстов оказалось значимым, несмотря на всеобщее стремление элиты подвести под него «идеологическую базу»? Скорее всего, победа была обеспечена механизмами коллективной мнемы . Опираясь на теорию коллективной рефлексологии В. М. Бехтерева, можно предположить, что действие коллективной мнемы аналогично своеобразной коллективной памяти, функционирующей независимо от общественных условий и «идеологического прессинга» . В статье «Бессмертие человеческой личности как научная проблема» Бехтерев утверждает, что неуничтожима духовная личность любого человека – именно в силу существования «записей» этой личности в памяти близких людей, а затем в их потомстве – и так далее – то есть духовный «отблеск» личности продолжает сохраняться вечно в «разлитом виде» . Разумеется, степень разлитости и размытости обратно пропорциональна яркости личности. Пушкин, отвечая ряду национальных ожиданий (прежде всего языковой реальности нации), оказался той самой «духовностью», которая остается в «сгущенном» виде, не подчиняясь закону всеобщей размытости во времени. «Матричность» пушкинского наследия обеспечила ему эту уникальную позицию.
3. Закрепление Пушкина в зоне функционирования мифов социокультурного плана связано с процессом персонализации автора «клишированных форм». В истории русской литературы (и культуры) было немало деятелей, указывающих новые пути, совершающих реформы и т. п. – например, сам Пушкин считал гением-реформатором языка Ломоносова . Но лишь Пушкин оказался «культурным героем нового времени» . Возможность омифотворения какого-либо «героя» возможна во все времена – об этом рассуждает, например, Томас Карлейль . «Коллективное бессознательное» нуждается в воплощении (яркое проявление этой черты – «персонализм» ведущих религий мира). Феноменальность Пушкина связана с тем, что, войдя в национальное сознание своими текстами, он не был ассимилирован коллективной памятью (как, например, Грибоедов, во многом «растворившийся» в языковой практике нации), а сохранил свое значение «творца» культурной матрицы. Его авторство оказалось не только фиксированным, но и гипертрофированным (приписывание Пушкину текстов, которые он не писал). Актуальным оказалось и распространение свидетельств о внешнем облике поэта – один из немногих писателей, которого страна знает «в лицо» . Разумеется, важнейшая роль здесь принадлежит памятнику в Москве. Но важно, например, что были и лубочные картинки с «ликом» поэта (весьма «иконичные» – на календаре 1909 года гравирован Пушкин с портрета Кипренского на фоне чистого неба с горящей над ним звездой и в окружении ангелочков). А. Ахматова в небольшом наблюдении «Пушкин и дети» замечает, что «Конек-Горбунок» очень хорошее произведение, но ей ни разу не приходилось слышать от детей «дядя Ершов». А «дядя Пушкин» – пожалуйста . Роль «бакенбард», «кудрей», «профиля» здесь совершенно особая. Еще одна яркая черта персонификации мифа о Пушкине связана с тем, что миф о Национальном Поэте формировался изначально в кругах элиты, которые были насквозь «олитературены» в век становления национальной литературы как «массового явления», что, в свою очередь, связано со сложностями роста национального самосознания. По мнению Карла Густава Юнга, подобная персонализация связана с механизмом компенсаторной функции коллективного бессознательного (в данном случае актуального в основном для элитной страты общества), которое сопротивляется чрезмерно раздуваемой в эпоху национальной идентификации «Самости» (das Selbst), подспудно являющейся целью индивидуации наций . Возникает (неизбежно) «вакуум» кумира, общепризнанного объекта поклонения, некоего «золотого тельца» Золотого века. Таким кумиром и становится Пушкин – прежде всего в силу частичного и инстинктивного осознания современниками масштаба его таланта (и крепнущей к концу века уверенности в непостижимости глубины этого таланта).
4. Миф о Пушкине формируется из плотного кольца легенд и слухов и закрепляется в виде совершенно особого «вторичного» «пушкинского» текста – текста о Пушкине (некрологи, стихи, статьи, причем как профессиональные, так и «любительские», воспоминания и т. п.; без преувеличения, пушкинский «вторичный» текст самый развитый из всех других подобных текстов в отечественной культуре).
5. Как уже говорилось выше, оформляясь в элитных кругах, миф о Национальном Поэте «сползает» в низовые части общества. По мнению Макса Вебера, харизма («божья искра нации», культурная энергия) одинаково принадлежит как элите, так и массе, хотя никогда не распространится настолько, чтобы «уравнять общество». При «сползании» харизмы происходит ее «рутинизация» и постепенное размывание «авторитарности» (и вообще авторской сути) харизмы . Как уже отмечалось, уникальность пушкинской харизмы состоит именно в нарушении принципа ассимиляции. Но принцип рутинизации вполне прослеживается и в случае с Пушкиным: происходит (неизбежно) редукция, компрессия «многомерного» мифа, приведение его к более-менее четкой (и, разумеется, плоской) схеме. Всевозможные сетования о «профанировании» пушкинского наследия и пушкинского имени, образа в современной «конвейерной массовой культуре» оказываются следствием непонимания механизмов функционирования харизмы (и в том числе социокультурных мифов такого масштаба, как пушкинский) в обществе, где «рутинизация» оказывается единственно возможным способом существования харизматического объекта.
Все эти моменты дают общее представление о самой сути распространения и функционирования пушкинского мифа в обществе, не касаясь диахронического аспекта этого процесса, который является особым объектом исследования и приближается по сути к аналогу истории национального самосознания .