Опубликовано: Человек как субъект социально-экономического развития общества: Матер. междунар. науч.-практ. конф. 26-27 мая 2005 года / Отв. ред. В.С. Толстиков. Челябинск: ЧФ УРАО, 2005. С. 104–108.
НАДЕЛЕНИЕ ПОЭТА СВЕРХСТАТУСОМ КАК ЗАКОНОМЕРНОСТЬ ДЕЙСТВИЯ ПИСАТЕЛЬСКОГО МИФА
Целесообразно рассматривать литературный феномен такого масштаба, как Пушкин, в качестве культурного явления, имеющего особый статус. Важно, что этот статус наиболее очевидно проявился именно во время пушкинского столетнего юбилея, когда скрытый потенциал литературного феномена стал явным. Это связано с рядом причин.
Во-первых, рейтинг литературы как общественного института в конце ХХ века резко падал, но функции литературы, утраченные в силу ряда объективных причин, ощущались в общественном сознании невостребованными. Это провоцировало актуализацию классического наследия как «контркультуры» по отношению к литературе постмодерна и в целом литературному затишью современной литературы (обретение классикой функций текущей литературы, по словам В. С. Непомнящего). Классика прочно ассоциировалась в русском сознании с именем Пушкина.
Во-вторых, ощущение утраты прежних нравственных ценностей в национальном масштабе создавало условия для активного поиска опоры. То, что имя Пушкина было воспринято как символ национальной идеи, не было новостью. Это было эхо 1880 и 1899 годов. С этим моментом связано и ожидание «спасителя» – который должен прийти и спасти нацию от нравственного вырождения. Пушкинское творчество оказалось соломинкой, за которую ухватилось общество, утопавшее в собственном безверии, пессимизме и прагматизме. Этим трем состояниям Пушкин противостоял как «вера», «надежда» и «любовь», понятые не в качестве «лозунга», а в прямом, причем общественно значимом смысле.
В-третьих, в национальном масштабе Пушкин оказался лучшей кандидатурой на место кумира, избранного «большинством голосов». Теоретически важно, что без культовых построений общество существовать не может. Если общество утрачивает прежние идеалы и объекты культа и им на смену не приходят другие, оно оказывается в ситуации поиска замены. Вакантное место неизбежно «провоцирует» претендента, и культовое место оказывается занято очередным кумиром.
Заповедь «не сотвори себе кумира» в Новом Завете была высказыванием желаемой, но заведомо недостижимой модели поведения людей. В «Великом Инквизиторе» Достоевский разворачивает обоснование готовности людей подчинить свое свободное «я» какому бы то ни было сознанию, лишь бы оно избавило их от мучений выбора и принятия собственных решений. Кумиротворение во многом основано на эмоциональном компоненте, ближе стоит к психическим процессам коллективного бессознательного. Считается, что возведение в кумиры может быть результатом определенной массовой слепоты, манипуляции сознанием масс со стороны некоторой субъективной воли . Однако важно, что без объективной основы личность не может занять место всеобщего кумира. Если же она оказалась на этом месте, то ее влияние на массовое сознание поистине безмерно. Ж. Тард в книге «Законы подражания» называет это влияние «социальным чувством»: «Социальное чувство можно сравнить с сомнамбулизмом. Гении просто погружали нации в сомнамбулизм… Фиксация взора на блестящей точке – славе или гениальности какого-нибудь человека – повергала в каталепсию весь народ!» Кумиротворение оказывается результатом возникновения моды на определенный объект. Говоря о подражании в социальном смысле, тот же исследователь отмечает: «Все это можно очень хорошо наблюдать на наших европейских обществах, где необычайное развитие всякого рода моды, моды по отношению к одежде, пище, жилищу, потребностям, идеям, учреждениям, искусствам, ведет к превращению всего населения Европы в людей, представляющих собою издание, набранное одним и тем же шрифтом и выпущенное в нескольких сотнях миллионов экземпляров» . Тард сочувственно цитирует Токвиля: «По мере того, как граждане делаются более равными и более похожими друг на друга, уменьшается склонность каждого слепо верить известному лицу или известному классу. Зато увеличивается склонность верить массе, и общественное мнение начинает все более и более руководить миром» . Тард доказывает, что если определенное лицо признано «общественным мнением», поколебать этот авторитет непросто, особенно если авторитет освящен традицией: «Обаяние преданий, завещанных предками, повсюду преобладает над стремлением к новизне» . Таким образом, важен факт утверждения нового авторитета общественного значения, далее поддержка его прямо пропорциональна продолжительности традиции. Свержение авторитета (кумира) может произойти так же стремительно, как и его утверждение, и всегда связано со сломом шкалы ценностей в обществе.
Авторитет Пушкина, утвержденный еще при его жизни и имевший постоянную поддержку, возникает благодаря харизматичности его личности (по терминологии М. Вебера ). Вебер указывает на три типа легитимного господства: легальное – законы (основано на «рацио»); традиционное – вера (основано на не нуждающемся в осмыслении «зове предков»); харизматическое – дар (противоположно традициям, основано на индивидуальной гениальности, внутренней энергии и творческом потенциале личности, способной сказать свое новое слово, которое подорвет традицию) . К концу ХХ века пушкинская харизма, согласно той же теории, должна была неизбежно «сползти» в низшие общественные страты (и это произошло), рутинизироваться (то есть потерять свой блеск, стать более стертой, неяркой, привычной), наконец, в результате этого распространения она должна была трансформироваться в антиавторитарном направлении (сделать своего носителя непривлекательной, обязательной и обыденной фигурой в общественном сознании). В таком случае харизматическая легитимность перешла бы в свою вторую ипостась – традицию (веру). Уникальность ситуации с Пушкиным заключается в том, что рутинизация, распространение харизмы не повлекли антиавторитарных последствий. Пушкинское творчество в конце ХХ века воспринималось как еще более ясное откровение, «пророчество и указание», говоря словами Достоевского, чем в момент его славы в конце века девятнадцатого. Сила харизмы гения оказалась так же велика, как, например, сила харизмы Данте, Гете или Шекспира. Произошла знаменательная трансформация: пушкинское наследие, ставшее объектом национальной рецепции, оказалось трижды легитимным: как закон (понимание, что Пушкин оказался вершиной русской мысли и русского искусства, умственное постижение его высшего места в русском культурном пространстве, научные исследования, связанные с этим вопросом), традиция (восприятие творчества Пушкина как «завета», данного «золотым веком», априорное признание его первенства, не нуждающееся в системе логических доказательств, восхищение его гением), харизма (постоянное открытие «нового» Пушкина, возможность бесчисленных интерпретаций, обнаружения скрытых ранее смыслов, неисчерпаемость наследия, невозможность поэта «разъяснить», эффект постоянного эмоционального воздействия на читателей разных эпох).
Легитимность «в третьей степени» пушкинского авторитета стала важнейшей основой для культовых построений вокруг его имени. Обращение к кумиротворению в других национальных культурах позволяет более четко осознать специфику ситуации с Пушкиным. П. Дебрецени, обратившийся в своей книге к сопоставлениям культа Пушкина с культом Шекспира, отметил: «Когда я это сделал, я понял, что место Пушкина в русской культуре уникально» .
К. Шмидт формулирует три главные позиции «символа веры», связанного с Шекспиром: 1) его тексты идеальны; 2) эти тексты совершенны; 3) Шекспир вне времени . Первая позиция обозначает отношение шекспировских текстов к национальным ожиданиям (и полное этим ожиданиям соответствие), вторая связана с признанием шекспировских текстов безусловной эстетической ценностью, третья утверждает бессмертие его гения («Шекспир – наш современник»). Шмидт отмечает также, что «в академической науке символ веры Шекспира относили к подсознанию», а любые домыслы о великом барде только укрепляли веру в него . Анализ общенационального восприятия Шекспира в английском шекспироведении сводится к констатации абсолютного кумиротворения. Шекспир имеет статус «секуляризованного святого». К его имени постоянно применяется лексика богослужебных книг. П. Давидхази прямо говорит, что «шекспировский миф основывается на некотором скрытом религиозном архетипе» . Он выделяет три главные манифестации культа: ревнивое оберегание произведений писателя – культовой фигуры – от всякого рода критики; ритуал, который может включать паломничество к «святым местам» (связанным с жизнью и творчеством поэта), особое поклонение, празднование «священных дат», все виды общего празднования, сопровождаемые священным символизмом; наконец, использование цитат из произведений кумира по любому случаю . Как видим, все эти манифестации вполне приложимы к русскому центральному литературному феномену. Культ Пушкина формировался во многом по тем же схемам, что и культ Шекспира, но более быстрыми темпами. В принципе, уже столетие Пушкина было обставлено теми же атрибутами, что 200-летие Шекспира, дата, от которой идет отсчет окончательного оформления культа. Ритуальной практике, связанной с именем Пушкина, посвящен отдельный параграф четвертой главы нашего исследования.
Гении национального масштаба во многом воспринимаются нацией как любимые дети, которыми можно хвалиться. В этом смысле особенно важно, разумеется, мировое признание национального гения. Русский вариант в этом отношении действительно уникален – Пушкин не имеет такого признания в мировом сообществе, как Данте, Гете или Шекспир. Его удел – национальное признание. Но другие русские гении мирового масштаба (Толстой и Достоевский) не могут претендовать на то уникальное место в массовом сознании, которое занимает Пушкин. Возможно, это связано с тем, что они «не поэты» – об этом есть ряд несколько субъективных рассуждений М. Н. Эпштейна: «Русская литература изобилует мифами, поскольку в общественном сознании почти и не существует ничего, кроме литературы и ее производных. При этом мифологическая значимость писателя не обязательно соответствует его литературным достоинствам. Достоевский вот не стал мифом, а Надсон стал, Есенин стал. Но и Пушкин стал, а вот Грибоедов не стал. Какие нужны условия, чтобы писатель стал мифом? Прежде всего, нужно, чтобы он успел воплотиться в какого-то персонажа, желательно лирического. Поэты, как правило, и становятся мифами, потому что они создают свой собственный образ, в котором вымысел и реальность сплавляются воедино. Мифу о Льве Толстом очень мешает 90-томное собрание сочинений с черновиками и вариантами» .
В любом случае место Пушкина в мировом культурном пространстве менее значимо, чем подобных феноменов других наций. И тот факт, что это нисколько не умаляет значения Пушкина в сознании его соотечественников, и оказывается тем самым уникальным моментом, о котором говорил П. Дебрецени. Если английский исследователь заканчивает статью о культе Шекспира следующим образом: «И шекспировские слова актуальны и для тех, у кого в руках автомат Калашникова, и для тех, кто одет в гестаповскую форму» , то отечественному литературоведу достаточно гордо написать о Пушкине: «…среди гениев великих мировых культур нового времени он – единственный, кто является не только символом, но и актуальным фактором единства своей культуры и ее самосоответствия, вызывающим самые живые, трепетные и пристрастные чувства ее сердечным средоточием… народным героем, персонажем легенд и анекдотов, национальным мифом и в известной мере национальным идеалом, ценностью характера чуть не религиозного – оставаясь при этом живою личностью во всей полноте неповторимости и интимной, если не фамильярной, доступности» .
И. В. Кондаков объясняет эту сторону пушкинского феномена следующим образом: «Он герметичен… Натура, ничего не исключающая и примиряющая в себе равновесие полярных крайностей… сквозная амбивалентность смыслов; кумулятивное единство разнородных компонентов и взаимодополняющих составляющих, в своем парадоксальном единстве представляющая собой одновременно и «всеединство» и «вненаходимость», и универсальность и уникальность, и типичность и исключительность феномена Пушкин в русской и мировой культуре. С одной стороны, все, а с другой стороны, – только наше» (курсив И. В. Кондакова. – М. З.).
Таким образом, материалов, связанных с Пушкиным как центральным литературным феноменом русского литературного пантеона, оказывается достаточно для выявления его особого статуса:
1. Именно Пушкин оказывается непререкаемым авторитетом пантеона, а его творчество – «сердцем канона». Уникальность этой позиции связана и с совпадением «средних» и «элитарных» представлений о значении Пушкина в русской жизни как выразителе «национальной души» и «русской идеи» при всем различии степени понимания его творчества. Сколько бы исследователи творчества Пушкина ни убеждались в нарушении им норм «гармонии», «классической меры», «стиля», ни находили ошибки разного плана, идея его первенствования в литературе оставалась незыблемой.
2. С этим связано и признание Пушкина выразителем экстралитературных явлений духовной жизни нации: Пушкин – синекдоха понятия «классическая литература», которая в свою очередь претендует на общее выражение понятия «литература», и еще шире – понятия «культура». Если учесть, что литературоцентризм культурного поля – достаточно очевидное явление, то становится ясным, как происходит экспансия литературного феномена в нелитературные сферы. Понятие «духовность» как синоним «культуры» влечет за собой «идею», от которой один шаг до «идеологии» . Так центральный литературный феномен неизбежно превращается в идеологическое образование. Этот процесс ни в коем случае нельзя рассматривать как результат отдельных «воль» идеологически ангажированных лиц или как способ манипуляции массовым сознанием. Напротив, статус литературного феномена такого масштаба, как Пушкин, имманентно предполагает выход за рамки собственно литературного поля.