0

То, о чем я не буду говорить на конференции «Феномен социальных медиа»

Первое. Есть трагический разрыв между наукой и реальными акторами – как между головой и руками. Если такой разрыв случается у конкретного человека – он с голоду может умереть (руки-то не слушаются и живут своей самостоятельной жизнью). Но в случае с наукой и жизнью все в порядке – голова, «пробросив» остальные части организма, честно говоря, на ее же жизнеподдержание нацеленные, живет сама по себе… Старое доброе российское правило: наука – это удовольствие, вот и делай в свое удовольствие, денег не спрашивай. Трагедия в том, что тонны и мегатонны интеллектуальных усилий сброшены в никуда, в «удовольствие» (сомнительное). Вся господдержка науки – практически поддержка этого удовольствия, и государство никогда особо не спрашивало за результаты.

Второе. «Смычка» между наукой и жизнью на тех условиях, какие сейчас предлагаются, невозможна. Получается, наука должна «подстроиться» под «жизнь» – представленную, в свою очередь, конкретными деятелями хозяйства, бизнеса и т.п., совершенно не представляющих, что им может быть от этой науки нужно, и из века в век ведущие свою деятельность «по вдохновению» и «наитию». Наитие не наука.

Третье. Сейчас, когда массовизация высшего образования в России уже за плечами (и потому-то и невозможно привести страну к тоталитарному знаменателю, что слишком уж много у нас экономистов и юристов – «грамотных», при том еще и неожиданно совестливых – или завистливых? – но важны не мотивы, а результат в виде Болотной и прочего), так вот, когда все стали образованными, пора бы перейти на новый уровень взаимоотношений, когда каждый конкретный деятель ищет свою научную лабораторию и обеспечивает работу людей «на себя», на свой бизнес, на свой сектор работы. Не потому, что «так надо», кто-то велел, приказано было отчислить 1 % прибыли на какое-нибудь Сколково и прочее. А потому, что понимает – придут люди, потратившие время на изучение основных тенденций и проблем, и дадут бесценную информацию-прогноз. И если для таких прогнозов, перспектив и вообще чего бы то ни было нового надо укреплять фундаментальную науку, вовсе не сводящуюся к мгновенным рецептам «как нам что-нибудь обустроить», то укреплять ее надо на условиях взаимной ответственности и взаимного понимания.

Четвертое. Все это похоже на пересказ старых добрых тезисов о «связи науки и жизни» из партийных документов чуть ли не столетней давности, а воз и ныне там. Но тогда условия были другими. Сейчас время тотального романтизма кончилось. Под романтизмом я понимаю священную уверенность научного мира в своей самодостаточности (что хотим, то и делаем, мы сами знаем, что надо науке) и одновременно точно такую же самоуверенность практиков-деятелей (отцы-деды без вас жили, и мы обойдемся). В масштабе страны ЭТО трагедия, а не всякие вопросы о финансировании и прочем. Пока такое отношение не сломано, любое увеличение средств, вбухиваемых в отрасль научного производства, бессмысленно. Значит, надо вкладывать средства в слом старой системы отношений.

0

СЕРДЕЧНОЕ ЗАХОЛУСТЬЕ

Чехов совершил настоящий переворот в русской литературе. Если учесть, что литература в его время претендовала на высокий статус «властительницы дум», читательская аудитория уверенно росла, читать было престижно и даже необходимо, а Чехов оказался в авангарде самой читаемой литературы, то роль его трудно переоценить.

Во-первых, он показал высочайший смысловой потенциал короткого жанра – рассказа, даже рассказика, зарисовки. Русская литература всегда была славна своими романами, они составили ее мировую славу. Чехов преодолел обаяние и соблазн «большой книги» – его рассказ не только коротки, они еще и намеренно «мелки» по содержанию. Ежедневность, в которую каждый человек погружен от рождения до смерти, и не может быть чем-то глубоким – это сцепление повторяющихся движений, подобное работе механизма. Но как только эта мелочность становилась предметом изображения, за нею начинала просвечивать бездна: оказывалось, что дело вовсе не в том, в каком пространстве находится человек (в столице или забытом Богом сельце на окраине России), в каком социальном статусе (генерал он или егерь), и даже в каком настроении. Дело в том, что в каждом – без исключения! – сердце русского человека скрывается самое настоящее захолустье – заброшенность, вычеркнутость из настоящей жизни, а наряду с тем и ужас осознанности собственного сердечного захолустья. Если бы человеку было дано жить и радоваться тому, что есть, что вокруг него, и не задумываться ни о каких смыслах – это была бы замечательная история счастливого народа. Но когда каждый подточен изнутри чувством неправильности своего бытия, создается странный, исковерканный мир людей, которые неуверенно движутся изо дня в день, вопросительно и стеснительно поглядывая друг на друга: да что же это, в самом деле, творится? Так короткий рассказ, осколки российской жизни отразили эту жизнь настолько полно и страшно, что впору задуматься о пророчествах писателя.

Во-вторых, Чехов полностью разрушил эмоциональные взаимосвязи внутри своих рассказов. Читателю предлагается пожалеть подлеца, понять взяточника, осудить прекраснодушие, не пожалеть пострадавшего, возненавидеть добродетельного, а в результате читатель останавливается в недоумении: как жить-то теперь? И что стало со всей этой пресловутой «системой ценностей»? Разрыв эмоциональных связей достигнут Чеховым благодаря его глубочайшему постижению правды русского характера: вечного присутствия двух идеалов, друг друга взаимно исключающих: белого («праведного», «высокого») и черного («меркантильного», «эгоистичного»). Но это именно идеалы! И невозможно сказать, что Чехов «призывал к борьбе за светлое будущее». Он показал людей, которые вытравливали из себя «черный» идеал и пытались посвятить жизнь праведности. Однако и эти герои Чехова не однозначны. Это их выбор, их попытка построить свою жизнь таким образом – но и они терпят у Чехова крах. Впрочем, как и те, кто старается самого себя уверить в том, что жить надо согласно «материальной правде»: и им нелегко, и их ждет фиаско. Так есть ли хоть какая-то надежда на счастье? Стоя на берегу Енисея, писатель восклицает: «…какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!» И, разумеется, это было выражение надежды, что когда-то сердечное захолустье русского человека облагородится и превратится в цветущий сад. Надежда – умирает последней.

В-третьих, Чехов собрал в своих рассказах огромную и до сих пор недостаточно оцененную коллекцию типов, ситуаций и способов мышления – это поистине тысячи человеческих драм, мимолетных коллизий, фарсов, разрушенных надежд и несбывшихся мечтаний, странных карьер и удивительных побед, прозрений и затмений – и не было для писателя никаких преград в составлении этой коллекции. Но, разумеется, может возникнуть вопрос – а зачем это нужно? Чего он добился таким коллекционированием? Ответов может быть множество, выберем лишь один. Чехов позволил любому читателю войти в этот осколочный мир с любой страницы, через любую дверь, в любой ситуации – на чтение его рассказика достаточно пары минут. Но завораживающее свойство его манеры повествования таково, что мелкое событие остается в сознании как некое беспокойство. Что-то не так в этом мире – даже если это мир совершенно далек от тебя, твоей собственной судьбы. Через любой маленький эпизод Чехов умел достучаться до нерва сердечного захолустья – того самого нервного центра, что не дает с ним примириться. И вся эта огромная масса персонажей, чьи судьбы раскрываются в нескольких строках, опрокидывается в конкретную читательскую судьбу. Читатель чеховских текстов озадачен – эти смешные зарисовки и маленькие штришки вдруг складываются в полновесную картину беспутной и – увы! – бессмысленной российской жизни. Скука, тоска и горе стерегут читателя за поверхностно смешными историями. И стоит ли тогда вновь и вновь перечитывать эти строки?

Но вот здесь мы и подбираемся к «нешкольному» значению Чехова. Он не сумел найти баланс черного и белого идеалов, он видел невозможность этого баланса. Добро никогда не победит зло, потому что никто не сможет отличить их друг от друга. И хотя это звучит несколько банально, но именно это и было главной заслугой его коллекции: он заглянул во все уголки, он говорил голосами всех сословий, он задумывался над убеждениями всех тогдашних идеологий – и не нашел «лестницы в небо», не нашел способа вырваться из всей этой ежедневной суеты. Это и есть величайшее открытие его гения: какие бы идеи ни побеждали, какие бы счастливые и победные действия ни осуществлялись, сердечное захолустье все равно удержит человека от счастья. Иногда полезно быть реалистом, как бы грустно это ни было.

В этом можно усмотреть великий разрыв Чехова со всей русской реалистической традицией. Ведь литература реализма (Толстой, Достоевский, Лесков, Тургенев, Гончаров) искала идеал, призывала, стремилась возвысить и очистить человека, а в конечном итоге – дать ему силы жить в той среде, что его окружает, жить мечтой о светлом будущем и великих переменах. Чехов же показал, что не в среде дело. Жизнь – создание самого человека. Это он строит адские дороги, ужасные настолько, что проще проехать по бездорожью, он насаждает в школах бессмысленную зубрежку, а в присутственных местах – взяточничество. Это работа сердечного захолустья, которое не дает ничего сделать на совесть, качественно, фундаментально, которое обрекает человека в вечном пребывании во «вчера» и «завтра», лишая его радости сегодня. Чехов увидел обреченность целой страны. Сегодняшнему читателю стоит особенно вдумчиво вчитаться в эти – кажущиеся уже старинными – строки. И за всеми этими «девицами», «чиновниками», «приказчиками», «урядниками», «офицерами» и «генералами» встанет образ нашего Сегодня – печального и растерянного, пытающегося на что-нибудь опереться и беспомощного в этих попытках. С точки зрения Чехова – жизнь неостановима, и никаких тупиков не будет. Но это-то и страшно. Ведь все же тупик – повод остановиться и пойти искать новую дорогу. А если его нет – то так и брести России в грязи, по колдобинам и рытвинам ее Пути.

0

Румынская осень

В Румынии, в городе Яссы (бывшей столице Молдавии) была созвана русскоязычная конференция. Приехало почти двадцать человек, добрались из разных закутков России. Удивительных моментов было несколько.
Во-первых, дикий, просто адский контраст с Молдавией (и Молдавии – с Украиной тоже). Молдавия производит впечатление большой умирающей деревни. Я давно не видела такой странной, пустоватой и одновременно слишком прижатой к земле столицы, как Кишинев. Воистину, у молдаван должно болеть сердце за все это — но они, возможно, присмотрелись к своему убожеству. В Челябинске тоже масса мест – прямо чуть не в центре города! – за которые должно быть стыдно… но как всегда все ждут некую сверхсилу, что придет и все поправит…
Надо съездить в Молдавию еще, чтобы разобраться со всеми этими впечатлениями.
Во-вторых, Румыния поразила основательностью сельского застроя. Именно так – дома построены на века, а не на «сезон» и «авось», как строят иногда у нас. Потрясающие металлические кружева по краям крыш. Стремление украсить и облагородить все – даже просто стог стеблей маиса. Чем-то даже Китай напомнило, но там как-то вообще было мало интереса к жилищу. Земля – как любимое детище, аккуратная, ухоженная. А жилища людей так – хибарки.
Румыны, напротив, строят свои дома как украшения земли. До сих пор можно увидеть старинные поселения с соломенными (щепковыми) крышами. Удивительно – дома такие компактные, какие-то даже малюсенькие, комнаты в среднем, наверное, по 8-10 квадратов в среднем… Все выясняется, когда приглядываешься к людям. Румынские девушки и женщины – какие-то потрясающе маленькие, миниатюрные, с огромными шевелюрами длинных вьющихся светлых волос. Мужчины – очень разные, но в большинстве своем под стать миниатюрным девчонкам.
В-третьих, неожиданная историческая беспамятность и компрессия. Очень избирательно отношение к историческим событиям. Под Скулянами ничто не напоминает о великих битвах – были и прошли. Привычные натуралистические распятия везде – гипсовые и деревянные Христы, раскрашенные как будто детской рукой. Удивительные монастыри – с фресками внутри и снаружи. Когда я смотрю на эту роспись, то думаю о неприятии всего нового. Интересно, когда только расписали храм, плевались или нет прихожане? Дескать – во намазюкал… Как у Гоголя Вакула черта «малюет» в качестве епитимьи за свои поездки верхом на нечистом. И все спрессовано на этих фресках – и Сократ прародитель Христа. А внутри храмов, особенно неотреставрированных, так мрачно и сумеречно, и так много декора всех типов и сортов, что мне вспомнились буддийские храмы – холодные, буйные.
В-четвертых, сам университет имени Александра Кузы. Примеряю на нашу челябинскую ситуацию. Университет был построен в 1860 году – относительно молодой в рамках европейских «праотцев». Тем более было интересно посмотреть, как он был сконструирован. Величественное, хотя и совершенно неопределенное с точки зрения стиля здание. Огромный зал «потерянных шагов» и странные, какие-то на грани с китчем стоящие фрески. Синее-синее небо Румынии на них, даже больно смотреть. «Официальный» сюжет – символическое изображение Румынии (конечно, миниатюрной девушки с огромной копной волос), панорама прекрасного ландшафта и – на фоне синего неба – тонкие и изящные «облачные» портреты первого ректората… даже как-то захотелось что-нибудь такое и у нас, немного забавно и одновременно трогательно.
Мысли: как же мы-то могли так оплошать? Какой смысл в наших маленьких школьных зданиях, где ютится «наука и образование»? В Ясский университет едет народ со всех сторон – престижно и приятно учиться здесь. Хотя и проблем у них, как я полагаю, немало. Так и невнятен мне остался их стиль «повиновения властям» — чего в нем больше? Показалось, что равнодушия («паситесь, мирные народы»), и лучший руководитель тот, кто не трогает и не мешать жить просто и «яссно».
И наконец – сами наши коллеги, организаторы конференции. Остроумные, активные, уверенные в себе, не такие, как мы, а как-то все по-другому у них, и уверенность, и неуверенность. Можно ли было в их дружелюбии и внимании усмотреть провинциализм? (Вспомнилось, как коллеги говорили о сложившемся вежливо-презрительном стиле московских конференций, участники которых едва ли заинтересованы быть ближе друг к другу и строить какие-то контакты… думаю, это, разумеется, предельное обобщение, но что-то в этом есть). Одно уж точно – жизнь преподавателей везде нелегка. И тем более удивительно решение Petru Caraman Catedra (так кафедра называется) собрать международную конференцию. Все организовали, продумали, устроили настоящий тур по Румынии, чтобы страна запомнилась, чтобы показать ее «лица необщее выраженье». И все равно – многие местные хотят отсюда уехать, в Италию (румынский язык на 70% похож на итальянский и на 30% — на славянский, чудесная смесь), во Францию… Деревня едет в город – как и везде. И мотивы везде одни и те же: хочется яркой, радостной, ежедневно новой жизни, полной развлечений и возможностей. С этой точки зрения не удивительно, что Яссы вечером – это город советского типа. Тишина, безлюдье… прямо как в Швеции. Там тоже «официально» гуляют все один вечер в неделю – в пятницу. А все остальные вечера – режим, спать вовремя, на работу вовремя.
Румыния показалась мне тихим и спокойным краем, уж даже и не знаю, есть ли у них кризис, с виду – нет. Нет такого количества рекламы, как у нас (только политическая), нет таких спальных районов, стоят столетние деревья посреди города – огромная улица-аллея. И вот ведь – есть люди, которым интересен русский язык, которые проводят конференции, не хотят «перемогаться» тем, что дано. И только пересекаешь границу – все, начинается край голода и тоски, Молдавия, где все надписи «продаю» на русском языке – и ими утыкана вся страна. Молдавия ждет, что ее купят русские, как-то все это странно, дико. Украина все время жалуется на судьбу – но ехать по ней любо-дорого, красота и ухоженность, чистота и забота людей – о себе, друг о друге, о земле. Может, они тоже не замечают? И когда находишься внутри, невозможно оценить себя «снаружи»?